Читать книгу - "Кремень и зеркало - Джон Краули"

получать эти ангельские дары безо всяких договоров, безвозмездно. Мало того, он сам же изобрел – лет сто назад – особый способ добывать эти знания: ангелы открывали их любому, кто умел вопрошать. По книгам этого аббата, редким и драгоценным, запрещенным и осужденным церковью, но все-таки кое-где уцелевшим – по книгам, в которых смысла было вдвое больше, чем казалось на первый взгляд, – Джон Ди научился этому искусству вопрошания ангелов; да, он потратил на учебу много лет, но в конце концов был вознагражден сполна. При каждом дворе имелись книги, у всех разные, в которых за простыми фразами были закреплены тайные смыслы. Кто угодно может проделать простые арифметические действия – сосчитать строки и буквы, сличить шрифты – и обнаружить смысл. Но в общении с ангелами все уловки и хитрости, обычные для земных шифров, бесполезны. Можно написать послание на самом редком и малоизвестном языке, каким мы только владеем, – написать и надеяться, что это поставит в тупик человека, вознамерившегося разгадать шифр или изловить лазутчика. Но под поверхностью этого явного послания будет сокрыто другое, тайное и куда более важное. Оно будет обращено к ангелам, которые слетаются на человеческие письмена, как мотыльки на свет, и все никак не могут ими насытиться, потому что сами они такого создавать не умеют. Они, право слово, поглощают написанное – не так, как мы читаем, а скорее как едим или пьем. И то послание, которое могут перенести и доставить только они, послание, которому чернила и бумага служат лишь оболочкой, мы творим из собственного тела и души, как паук – свою ладную сеть, а письмоноши-ангелы вбирают его в себя не просто из букв, написанных красным и черным, но из надежды и нужды, что движут нашей рукой.

Джон Ди все это знал. И хотя это дело требовало немалых трудов и изнашивало душу, он сидел сейчас в Праге за своим столом искусства и старался породить (в глухую полночь, под затененной лампой, под тихое сопение жены и детей, спавших в соседней комнате) такое письмо, которое ангелы согласятся принять. Он чувствовал, как они украдкой выхватывают смыслы из-под пера, точно озорные школяры, что таскают бумаги со стола за спиной учителя. Не было ни малейшей уверенности, что в итоге он получит ответ – тот ответ, который ему так нужен, который поможет спасти его королеву и страну. Если ответ и придет, то не на бумаге, а через отворенное сердце: ангелы вложат его туда, где дух самого Джона Ди, подобно зеркалу, сможет отразить суть ответа и передать его уму и чувствам. Теперь доктор уже знал, что каждый ангельский вестник способен донести послание лишь до границы своих владений. Там он дождется другого, который подхватит весть и понесет дальше; доктору Ди воображалось, как первый читает письмо второму, а второй слушает и запоминает, чтобы передать следующему, – точь-в-точь гонцы, сменяющие друг дружку на подставах. Само собой, передаются не слова, а обрывки вероятностей, клочки настоящих и будущих времен, и ответы, приходящие обратно по ангельской эстафете, могут меняться, пока спускаются из горних эфиров на землю. Ответы всегда правдивы, и ангельские гонцы это знают; но истина, заключенная в таких посланиях, доступна лишь человеку. Она подвижна и переменчива; она несет в себе убежденность без опоры на доказательства; и ее всегда оттеняет некая другая – и противоположная – истина, соблазнительная или пугающая.

В ночь, когда доктор составил свое послание и почувствовал, что его забрали, луна круглилась, еще только приближаясь к полнолунию. Она успела истаять до последней четверти, когда стало понятно, что ответ пришел. Доктор выдержал суточный пост, а когда вновь наступило утро и жена разогнала детей работать по дому и делать уроки, преклонил колени перед складным аналоем, умоляя Бога и ангелов Его сделать так, чтобы в письме не оказалось ничего, что может повредить ему и его бессмертной душе. Уделив молитвам четверть часа, он встал и распечатал послание.

Длинный сводчатый коридор без окон, точно гигантский туннель, сплошь расписанный сценами сражений. На каждой из множества панелей, не только на стенах, но и на потолке, – сотни воинов. Доктору Ди, шагавшему по коридору, казалось, будто это они проходят мимо него чередой, а сам он лишь переставляет ноги, оставаясь на месте. На одних панелях военачальники почтительно склонялись перед священниками и епископами или опускались на колени перед победителями; на других теснились кони и люди, мечи и щиты, пушки, ядра и щетки вздыбленных пик, точно осиновые рощицы. Попадались в этом коридоре и живые люди – монахи-августинцы в черном, секретари с ларцами для писем; но доктору чудилось, что они не идут как положено, а появляются, исчезают, возникают снова – уже чуть подальше – и исчезают вновь. Многие переговаривались между собой, а солдатские сапоги с каждым шагом ударяли в каменный пол, но доктор не слышал ни звука. Впрочем, его это не удивляло. Удивительно было другое: как так выходит, что его – посланника и живое послание – увлекает вперед этот людской поток, текущий ему навстречу? Он был словно опавший лист, что мчится по реке против течения. И эта река донесла его до невысокой дверцы, которую караулил стражник в блестящем шлеме и пышно украшенном мундире, и на какое-то время оставила там. Затем в дверь постучали изнутри, и стражник открыл ее; наружу выплыли люди в темных одеждах с охапками бумаг и потекли по своим делам, огибая то место, где стоял доктор. А затем он сам очутился внутри, не сделав ни шагу.

Комната без малейших признаков роскоши, с низким потолком. Длинный деревянный стол, простой и безыскусный; ни ковра на каменном полу, ни занавесок на крохотных, глубоко посаженных окнах. Только широкие полки, ломящиеся под тяжестью папок с бумагами. Где-то папки стояли косо, опираясь друг на друга, где-то – уже упали и лежали плашмя, а другие громоздились на них штабелями. Такие же горы папок высились на обоих концах стола. Пока доктор Ди стоял у двери незамеченным, монах убрал папку, что лежала раскрытой перед человеком, сидевшим за столом. Монах у другого конца стола раскрыл точно такого же вида папку и положил ее перед сидящим человеком, с головы до ног облаченным в черное. В личности этого человека сомневаться не приходилось: о его привычках и манере одеваться был наслышан весь мир, половину которого он крепко держал в кулаке[71]. Ни венца, ни драгоценной цепи. Король обмакнул перо в чернила и принялся изучать