Читать книгу - "АУА - Юрий Иосифович Коваль"

самом бугорке, где токуют весною тетерева.

Про меня почему-то думают, что я должен защищать щенков…

Песенка про 15 собак

Не пью я вина, не курю я табак,

Зато я имею 15 собак.

Встаю спозаранку — часы и пиджак

Приносят к кровати 15 собак.

Заливай, Зажигай, Гай, Давило,

Обругай, Докучай, Чай, Чудило,

Купорос, Патронташ, Плакса, Чайка,

Виртуоз, Ералаш, Балалайка.

И я улыбаюсь и песню пою,

15 кусков колбасы достаю,

Мои дорогие собаки и псы

Весьма уважают кусок колбасы.

Припев

Отправлюсь я в лес, а вокруг из кустов

Виляют мне сразу 15 хвостов.

А если устал я и духом ослаб,

Тогда подают мне 15 штук лап.

Припев

Не пью я вина, не курю я табак,

А если уж выпью — держусь за собак.

Они меня любят, меня берегут

И под руки к дому всегда приведут.

Заливай, Зажигай, Гай, Давило,

Обругай, Докучай, Чай, Чудило,

Купорос, Патронташ, Плакса, Чайка,

Виртуоз, Ералаш, Балалайка.

Весь день — утро. С утра — солнечное и туманное, только намёк на туман и свежесть. И днём — всё то же утро. И даже к вечеру всё ещё утро.

«Да что же это такое-то? — думал я. — Когда оно кончится?»

Но оно не кончалось. А потом внезапно сразу превратилось в ночь.

* * *

Лёша Носырев решил ввести в фильм образ сказочника. Поскольку сказка носит уссурийский характер, придумали состряпать этот образ на основе жень-шеня. Получился Женя-Шеня. Вначале этот Женя-Шеня меня смешил, а сейчас отчего-то раздражает. К тому же, кажется, он — явный еврей.

Женю-Шеню в дальнейшем мы неумолимо сократили.

* * *

100 лет со дня рождения А. Грина. Был куплен Алексиным:

— Любишь Грина?

— Люблю, — сказал я, хотя особенной любви никогда не питал. Но мне нравились некоторые концовки его вещей («Бегущая по волнам»).

Пришлось выступить в Большом зале ЦДЛ. Спел для забавы песню из рассказа «Капитан Дюк»:

Позвольте вам сказать, сказать,

Позвольте рассказать,

Как в бурю паруса вязать,

Как паруса вязать… и т. д.

Закончил так:

Позвольте вас под ручку взять,

Ах, вас под ручку взять

И что-то мокренькое дать,

Ну, скажем, кружку пива…

Далее сообщил слушателям:

— «Грин» по-английски — «зелёный». Как по-вашему, подходит ли этот цвет к Александру Грину?

— Нет, — дружно реагировал зал.

— А какого он цвета?

— Конечно, алый, — сказал Алексин.

Я согласился с ним, потому что это получилось изящно. На самом же деле Грин — светло-голубой.

После выступления подскочили вдруг возбуждённо-ненормальные молодые люди:

— Мы из клуба «Строка, оборванная пулей».

Я растерялся:

— Моя-то строка вроде ещё не оборвана.

Но оказалось, что и не оборванная ещё их волнует. Спел песню «Сундук», которую хрен кто оборвёт, для их магнитофона. Очень уж серьёзные и даже фанатичные молодые люди. Они даже пели, обнявшись, возле доски погибших писателей.

* * *

Получил письмо от Коли Силиса из Греции. Он пишет так:

«Чтобы сразу покончить с описанием Греции, скажу, чего в ней нет. В Греции нет мух, полицейских и плохой погоды — остальное в неограниченном количестве…»

Далее:

«Ты, наверно, по себе знаешь, что по приезде в капстрану нашего человека прежде всего охватывает покупательный зуд. Мы не стали сопротивляться этому зуду и накупили хрен знает чего. Даже курицу тухлую удосужились отыскать на супер-рынке…»

* * *

Вдруг случайно видел по телевизору Владимира Яковлевича Лакшина. Передача о Блоке. Очень хорошо. Владимир Яковлевич — прекрасный актёр, настоящий литератор. Проще всего потерять лицо в телевизоре. Он не потерял ни секунды, даже — обрёл. Я всегда очень нежно относился к В. Лакшину. И вот однажды (март 1978 года) мы вышли с Б. А. из главного корпуса «Переделкино». Вдруг встретился Лакшин.

— Добрый вечер, Владимир Яковлевич, — сказал очень дружелюбно я.

— Здравствуйте, Бэлочка, — ск. Вл. Як.

Б. А. повела плечами:

— Простите, не будучи представлена…

— Да ведь это… — засуетился я, — …

— Не знаю, не знаю… — сказала Б. А.

— Напрасно вы так, — сказал я попозже. — Он — добрый человек.

— Но о нём плохо писал Солженицын, — заметил Андрей Битов, бывший с нами.

— Видимо, это я и имела в виду, — ск. Б. А.

На другой день снова встретил я Лакшина, к которому по-прежнему нежно (и сейчас тоже) относился.

— Что вы, Юрочка, — сказал он. — Она — бабочка, порхает, порхает…

* * *

Лемпорт и Силис вернулись из Греции. Я встречал их 3 раза.

* * *

Утром сегодня упали первые снежинки. Даже не снежинки, а какие-то полуградинки, то, что называется — крупа. Это был единственный косой какой-то порыв ветра. А потом уж начался откровенный дождь.

* * *

С утра писал неплохо вроде бы. Почти написал главку, как дед Аверя понукает свою голову взлетать. Назову её: «Давай, давай, матушка!»

Был вечером у Э. Успенского. Он пригласил меня, оказывается, для того, чтобы предложить услуги своего психиатра.

— Если тебе надо, — сказал он, — я сделаю это для тебя.

Психиатр же Эдиков — Виктор Столбун — мой бывший пионервожатый. До занятий психиатрией он написал песню «Сиреневый туман над нами проплывает…». Эдика он лечит от агрессивности. Он не велит сидеть на стуле нога на ногу — это поза властолюбия. Весь вечер Эдик рассказывал мне с восторгом о Столбуне, и мои намёки на сиреневый туман над нами проплывали.

Этой весной мы с Эдиком вместе выступали дважды. Второе выступление происходило в Доме архитекторов. Выступали вдвоём — он и я. В пригласительном билете дружеские алфавитные правила были нарушены — первым значился Успенский. Это меня несколько рассердило, но не слишком. К началу выступления Эдик опоздал, и мы не договорились о том, что будем делать. Это усилило мою рассерженность, но пока не до конца. Когда же я понял, что Эдуард приехал совершенно осипшим, рассерженность моя, казалось, дошла до предела, но меня ждал дополнительный сюрприз.

— Веди всю программу, делай что хочешь, — просипел известный писатель, — я не могу говорить.

Надо было, конечно, отменить концерт, но я, неразумный, вылез на сцену. Эдик уселся за стол. Я объяснил публике, что он осип, и взялся