Читать книгу - "Откровенные - Константин Михайлович Станюкович"

знакомство с ним ограничивалось официальными визитами и приглашениями. «Своим» его, разумеется, не признавали и подсмеивались и над его французским языком, и над его поздним матримониальным исправлением «ошибок молодости», и над «ее высокопревосходительством из акушерок». Все эти глумления не мешали, конечно, разным представителям родов, древность которых восходила до таскания предков за бороды еще Ярославом, выпрашивать у Павлищева разных подачек, а представительницам — ездить к нему в министерскую приемную за местами для сыновей и братьев.

Не пользовался Павлищев расположением и в бюрократических чиновных кругах и среди коллег. Он, подчас, слишком нагло и резко давал им чувствовать свое превосходство, а некоторых из них третировал, как мальчишек. Это тем более раздражало еще потому, что большинство из них втайне сознавало, что этот внезапно выскочивший в люди «нахал» — еще не так давно мелкий чиновник в захолустном городишке — во всяком случае выдается среди них, — и талантливостью, и бойким умом, и красноречием, и знаниями, и энергией, и самолюбивым задором сделать что-нибудь. Каков бы ни был Павлищев., шарлатан, как многие его считали, или нет, как бы ни поверхностны были у него знания, но у него они все-таки были, была какая-нибудь программа действий, известные идеи, которые он защищал. И он действительно казался «орлом».

Марк, не особенно высоко ценивший своего патрона, называл его про себя иронически: «жар-птицей» и не даром распространял через «Кукушку» его славу. Он внимательно изучал Павлищева в его новом положении, стараясь быть «серой эминенцией» кардинала Ришелье и рассчитывая воспользоваться им для собственной карьеры.

Она ему улыбалась и ему не приходилось жаловаться на непризнание талантов. Его действительно неустанная работа и выдающиеся способности умелого человека, готового работать в каком угодно духе и направлении, не остались не вознагражденными. Он — действительный статский советник, директор канцелярии министра и получает десять тысяч в год. Это, во всяком случае, недурно для купеческого сына, брошенного на произвол судьбы, для несчастного бедняка, без знакомства и без связей, пробившего горбом себе дорогу…

Но это только ступень той лестницы, к верхушке которой он стремился, с каким-то спокойным упрямством маниака, снедаемого жаждой власти и честолюбия… К чему? Зачем? Об этом он пока не думал, он, любивший размышлять о всевозможных предметах и находивший какое-то наслаждение в самых безотрадных выводах, которых не боялся и которыми, напротив, словно бы гордился, как бы они ни были циничны и смелы… Его, скептика-нелюдима, озлобленного в ранней молодости, умственно-развращенного и в то же время сильной натуры человека, интересовал, главным образом процесс достижения поставленной им цели.

Отчего ж, в самом деле, и ему, такому умному и образованному человеку, свободному от тех предрассудков, которые еще стесняют массу людей, считающих себя умными, — не пользоваться властью и силой и не достигнуть того положения, какого достигают люди, не имеющие, по его мнению, на то никаких прав?..

Чем же он хуже людей, портреты которых, однако, украшают иллюстрации?..

И если Павлищев оказался «жар-птицей», то каким «гением» будет он, Марк Борщов!!

Такие мысли не раз приходили в голову Марка и, вероятно, не одному Марку, а многим молодым и смелым интеллигентным бесшабашным проходимцам того отдаленного времени, которые были без всяких предрассудков и, наблюдая блестящие примеры торжества беспринципности и бесстыдства, мечтали о том же, о чем мечтал и Марк.

И Марк почти не сомневался, что мечты его сбудутся; лишь бы представился случай, а уж он им воспользуется и «съест» хоть самого своего патрона, если будет нужно.

На то и щука в море, чтоб карась не дремал!

* * *

В этом обширном министерском кабинете, несколько мрачном от темных обоев и от темной обивки мебели, за громадным письменным столом, стоявшим посредине комнаты, вместо «старого и ловкого старика», как называли прежнего министра, сидел «молодой и энергичный» Степан Ильич Павлищев и, попыхивая душистым дымком сигары, весело просматривал список просителей, только-что поданный молодым, дежурным чиновником.

Он был не в обычном своем вестоне, в каком являлся обыкновенно в министерство, а в виц-мундире с двумя звездами на груди и Владимиром 2-й степени на шее.

Сегодня был приемный день.

Степан Ильич несколько постарел и пополнел за последний год. Виски его коротко остриженных волос сильно заседели, и на голове и в остриженной бородке виднелись серебристые волосы. Слегка выдавалось и брюшко. Тем не менее, он все-таки глядел представительным молодцом, с блестящими живыми глазами, несмотря на то, что спал, если только верить «Кукушке», всего четыре часа в сутки. В его манерах и движениях прибавилось самоуверенности и апломба, и в глазах появилась та несколько наглая определенность и настойчивость взгляда, которые бывают у людей, избалованных быстрыми успехами.

— Попросите редактора сюда, в кабинет! — проговорил Павлищев, откладывая список и взглядывая на безукоризненные ногти.

Голос его оставался по прежнему мягким и сочным, но в нем уже звучали повелительные нотки властного лица, не охотно выслушивающего возражения.

Чиновник бесшумно исчез за дверьми, не осмелившись, как собирался, доложить, что княгиня Оболдуй-Тараканова находится в числе просителей. Но Степан Ильич и сам это знал и все-таки первым велел просить к себе редактора газеты, в которой были помещены неверные сведения и передовая статья, которую его высокопревосходительство презрительно назвал: «враньем и глупостями».

Привычным движением холеной руки, на безыменном пальце которой блистало обручальное кольцо, а на мизинце была крупная бирюза, он поправил крест на шее и принял строгий и серьезный вид человека, собирающегося, сделать внушение, причем в глазах его явилась та юпитеровская застланность взгляда, которая отличает русских чиновников от иностранных.

Через минуту в кабинет вошел редактор во фраке, взволнованный и несколько бледный. Вся его худощавая, бледнолицая фигура, с длинными волосами, представляла собою олицетворение недоумения и испуга.

И Павлищев, ожидавший увидать строптивого газетчика, осмеливающегося в некотором роде «потрясать основы», которого следовало припугнуть, — при виде этой жалкой и испуганной «прессы», внезапно повеселел и, поднимаясь с кресла, проговорил скорее добродушно-ворчливым, чем строгим тоном;

— Что это вы печатаете у себя в газете?.. Откуда вы получаете такие ложные сведения?

И Степан Ильич взял со стола нумер газеты и указал на статью, отмеченную красным карандашом.

— Мне были доставлены эти сведения одним из репортеров, ваше высокопревосходительство, и я никак не предполагал…

— Охотно готов верить, что вы не предполагали ложности известия… охотно готов верить, — перебил Павлищев, вполне обезоруженный и почтительным видом, и почтительным тоном представителя «прессы». — Но эта статья… Признаюсь, меня крайне удивило, что редактор такой почтенной газеты и печатает такие вздорные статьи…

Редактор «почтенной газеты», которой Павлищев никогда не читал, проглотил этот комплимент, лично