Читать книгу - "Глаза Моны - Тома Шлессер"

В старой соломенной шляпе,

В блузе холщовой широкой,

Кисть и палитра в руках —

Мастер Сезанн за работой…

Мастер Сезанн…

Мона пела звонко и чисто. Несколько подошедших посетителей заслушались ее и, кажется, готовы были подхватить мелодию. Дед дал внучке допеть до конца.

Счастия тень легка —

Оттиск художника…

Голос Моны на последних словах окреп. И тут Анри, с его удивительной способностью опираться в разговоре на все, что попадется под руку, будь то вещи научные или попсовые, гениальные или сентиментальные, подхватил слова этой простенькой песенки:

– Ну, тут перед нами не совсем оттиск художника. Так можно сказать о гравюре, эстампе, а у нас картина, выполненная масляными красками. Зато можно не сомневаться, что когда Сезанн ее писал, на голове у него точно была соломенная шляпа: ведь, судя по этому белесому небу, южное солнце палило вовсю.

– А! Значит, Сезанн, как и Моне, работал под открытым небом, перед портативным мольбертом?

– Конечно. Вообще говоря, Моне и Сезанн хорошо знали и ценили друг друга, были друзьями, единомышленниками. Сезанн участвовал в той самой выставке 1874 года, когда критик Луи Леруа презрительно обозвал всех последователей Моне, в том числе и Сезанна, “импрессионистами”. Кроме того, оба художника любили делать серии картин, посвященных одному сюжету. У Моне это вокзал Сен-Лазар, Руанский собор или пруд с кувшинками. А у Сезанна – гора Сент-Виктуар в Провансе. Он написал девяносто картин с этим природным монументом.

– Да, у Сезанна и поля и горы как будто состоят из отдельных кусочков. Это напоминает Моне, но у Моне скорее пятна, правда? А тут… все какое-то более прочное. Ну… или мне так кажется.

– Нет-нет, ты нашла правильное слово! Сам Сезанн говорил, что хочет “превратить импрессионизм в нечто основательное и долговечное, подобное искусству в музеях”. Моне писал, как видел, передавая зыбкие, перетекающие друг в друга, еле уловимые цветовые оттенки. У Сезанна на этой картине и грани горы Сент-Виктуар, и квадраты полей, и ветки деревьев, и каменный бортик террасы написаны резкими мазками, более отчетливо и плотно, чем у Моне. Тот делал контуры расплывчатыми, чтобы показать мимолетность образов, которые воспринимает человеческий глаз, Сезанн же не размывает, а упрощает натуру, подчеркивает ее устойчивость, геометрическую основу. В 1904 году он посоветовал одному художнику, поклоннику его творчества, “видеть в природе сочетания цилиндра, шара и конуса”.

Мона вспоминала о собственных рисунках из раннего детства. Не было ли в них той простоты, какой требовал Сезанн? Во всяком случае, она вполне могла нарисовать елку как конус! Она была сбита с толку. Странные эти художники! Вроде бы взрослые люди, столько лет работают, овладевают ремеслом, изучают разные теории и техники, а в конце концов хотят вернуться к тому, что делали в детстве! Анри попытался объяснить ей этот парадокс. Сезанн дорожил заложенной в искусстве детской манерой, которую он доводил до крайности. Например: ребенок никогда не рисует тени, не располагает изображения в перспективе, не отодвигает их на второй план. Для него все они одинаково важны. Птица может быть такой же величины, как автомобиль, – для ребенка каждый предмет имеет такую же ценность, как любой другой, он не разделяет их на главные и второстепенные. Так же у Сезанна.

Мона засмеялась, она решительно ничего не поняла из рассуждений деда. А он разозлился – попробуй-ка объясни детям, в чем заключается их гениальность! Но не сдался.

– Послушай меня: Сезанн подражает взгляду ребенка в том, что не пытается создать в своем пейзаже иллюзию объема. Он хочет, чтобы все детали выпрыгивали с холста. Это относится и ко многим его натюрмортам, смотришь на них, и благодаря композиции и рисунку кажется, что предметы выдвигаются вперед. Давай рассмотрим на этой картине тени. Поначалу художник, должно быть, интуитивно изображал их вогнутыми, то есть углубленными, так что они как бы сглаживали очертания предметов. Но, по его словам, Сент-Виктуар стала у него получаться, когда он догадался, что тени надо делать цветными, чтоб они выступали и разбегались во все стороны. Тогда-то он и стал писать их выпуклыми. – Услышав это слово, Мона вспомнила металлический шар в левом углу луврской картины Маргерит Жерар. – В этом пейзаже Сезанн ни сантиметра не уступает черноте. А посмотри на сосны. Ничего не замечаешь?

Мона вгляделась в ряды горизонтальных и косых мазков, из которых состояли кроны, и увидела среди зелени разных оттенков огненные язычки. Она поделилась наблюдением с дедом. Тот кивнул и рассказал ей, как под конец жизни Сезанн говорил, что гора Сент-Виктуар “постоянно жаждала солнца”, – Анри цитировал по памяти, – а кряжи, из которых она состояла, были попросту “огненными” – не гора, а каменный костер.

– Знаешь, Мона, Сезанн очень хорошо знал и любил юг Франции. Он и родился там в 1839 году. Отец его был ростовщиком и не одобрял решение сына стать художником. “С талантом сдохнешь, с деньгами прокормишься”, – говорил он о призвании сына. Довольно долго Поля поддерживал и вдохновлял его друг, великий писатель Эмиль Золя, – они вместе росли в Экс-ан-Провансе. К сожалению, с годами они отдалились друг от друга. В отличие от большинства импрессионистов, которых опекал дальновидный торговец картинами Поль Дюран-Рюэль, Сезанн ни от кого не получал финансовой помощи. До 1890 года, то есть примерно до того времени, когда был написан этот пейзаж, его работы продавались плохо. Но он не сдавался, упорно веря, что “искусство своих мастеров распознает”. Он был одинок, но его одиночество скрашивал художник-классик, умерший двести лет назад, чьи полотна украшают Лувр, – Никола Пуссен. Сезанн считал, что его произведения – это “новый Пуссен, обращенный на природу”, не потому что его картины походили на картины Пуссена, нет, он не собирался глупо копировать XVII век, а потому что он работал над видами Сент-Виктуар с таким же рвением, с каким в свое время работал Пуссен.

– О да, я помню, Пуссен был за твердость духа!

– Да. За полную соразмерность, предельную насыщенность и цельность и за то, чтобы сохранялся живой трепет.

– Значит, Сезанн писал эту картину, сохраняя спокойствие духа?

– О нет. Он постоянно был в смятении, словно его что-то жгло изнутри. Его любимым словом было “ощущение”. Он старался уловить все ощущения природы и синтезировать их в нечто единое. Ты только что напевала слова Франс Галль, позволь, я отвечу ей голосом немецкого поэта Райнера Марии Рильке. Рильке, восхваляя Сезанна, писал: