Читать книгу - "Осенняя охота - Екатерина Златорунская"

как видели белух с белыми спинами, дюны песочные, глиняные берега, как Настасья занемогла, дорогой дух испустила и в смерти его не простила, до последнего корила, а он уж не любил ее больше, только жалел. Как вез в оленью шкуру завернутого их сына, к кончине приготовившегося, к груди прижимал, зело жалко. Тот ротиком титьку материнскую искал. Как вышел, сам того не ведая, к Козьмину перелеску. Тихо, спокойно вокруг. Думал Степан, что делать. Покрестил ребенка, так и не названного, и на снегу меж деревьев оставил: «На тебе, Марфа Мелентьевна, за Григория». Идет и слышит шаги, неровные, припадающие, кто-то догнать его хочет, а не может. Обернулся – никого. Тихо. Вышел из рощи с нагой душой. Жить нечем. Как слышит, плачет кто. Назад пошел, видит: лежит сверток невзятый, а из него кричит младенчик его, надрывается, больше, крепче, розовый, здоровый, Степана узнал, загулил, за нос хватает, а в ногах лежит соколиное яйцо.

Поклонился Степан до земли и вышел. А куда пошел – того уже не ведаем. А кто в эту сказку не верит – пусть на себе проверит.

Месяц январь

Зимой жизнь наша протекает почти незримо. Сиди и смотри в окно. А за окном что же? Ничего. Белым-бело. Снега завалили дома – под склонами по крышу. Река замерзла по самые грудки. Стоят корабли и лодки, погрузив брюхи в ледяную пучину.

Наденем шерстяные поддевки, приладим коньки – и на лед. Иные парами, иные сцепились в повозки. Я же один. Есть среди нас и особенные умельцы, те и в ночи несутся, словно дьяволы. Мы же с пешней перебираемся, ибо непрочны воды, можно завертеться и сгинуть. Нельзя сказать, что жизнь дорога мне, но все же пусть сменщица ее погодит. Пешней ее в шею!

Так до вечера тешимся. А замерзнет кто, в трактир пожалует. Женщины тоже не брезгуют. Горит огонь в печурке, словно цветок в каком саду ледяном, мы греемся – кто поодаль, а кто близко. Но не только огонь нас согревает. Есть и пожарче средства.

Лошади по льду научены не хуже, чем люди. Звенят колокольчиками. Везут ивовые корзины и повозки, груженные детьми да бабами сверх продовольствия. На базар едут. А некоторые бабы тут в прорубях белье полощут.

Я вот одну из них люблю. Да всё без толку. Муж у нее из охотников.

Не то же летом. Не то. Кутерьма. Но прежде потехи – дело. В июне подвизаюсь в стрижке овец и баранов, коих у нас в изобилии. Руно кладем в корзины и моем во многих водах, не брезгая и мочой. Запахи стоят над рекой тяжелые, но носы не отворачиваем, от многих из нас пахнет не слаще, зазноба моя одна благовониями своими вонь перебивает. К устью ее носом хочу припасть. Понежить камвольное тело свое на ее шелковом.

Суровьё промываем в теплой мыльной воде. То уже наслаждение, бабская забава. После сушим. Висят шерсти на жердях, словно сброшенное оперение райских птиц.

Потом уж и детишки к труду приступают. Сам-то я бездетен и о том не жалею, но ослабит иной раз тоска и умиление. Хочется приласкать дитятю. Одному словчил ивовый прутик. И вот, с ребятней сообща, выколачивают овечий дух вон, пока весь не выгонят.

Напоследок бабы чешут щетками и гребнями, мотают, сушат, сволайчивают, ворсуют, но до того уж нет мне дела.

А осенью… Оранжевые сумерки, коровы рядами, толстобрюхие, толстозадые, блестят, словно жирные сливки в кофе. Идет пастух в соломенной шляпе с опущенными полями, со шнуром вокруг тульи, гонит стада. И грусть такая предзимняя, тяжелая облапит душу. Но выпадет снег – и обновится душа белизной его и возблагодарит Творца за творения его.

Не скажу, что наша жизнь провинциальна, но новости доходят до нас плохо. Повсеместно недовольны испанцами. Вильгельм Оранский отказался повиноваться дону Хуану. А по мелочи – тот умер, а тот еще жив. Вот, пожалуй, и всё. Мыловары варят мыло, солевары выпаривают соль, моют и красят шкуры красильщики, ткачи ткут, белильщики белят, охотники охотятся, мясники разделывают туши. Ну я уж повторяюсь. Есть сапожник, цирюльник, портной, рыбак, скорняки и вышивальщицы. Попадаются иногда живописцы, но реже. Среди нас живет один такой. А в иных краях много их развелось, как собак нерезаных.

Деревня наша вся на обозрении. Улиц в ней не то что в городе. В городе наблюдается изобилие маршрутов: Зеркальная улица, Лисья улица, улица Шерстянщиков, Вышивальщиков, Мебельщиков, Бочаров, Плотников, Трубочистов. Занимай любую. У нас же скудно: улица Холмов, Рыбачья да церковь Святой Агаты. Вот и все окрестности.

Маленькие домики с черными или зелеными воротами, деревянные или каменные мосты сцеплены с каналами в брачный союз.

Флотилии мельниц по берегам. Их целые классификации: каменные, деревянные. Тем и знамениты. Местность-то наша – болота, да море, да холмы. Над всем прозрачно тканное, в занозах птиц, покрывало ветра реет.

Но не буду вдаваться в подробности, ибо не надобны.

Свадьбы обычно летом справляют. Я-то отходил, отжил уже как будто, но ее сочетание с охотником посетил. Смурно сидела неназванная невеста моя, рыжие волосы развесив, грудями стол подпирая. На меня не смотрела.

Потом все танцевать сладились. Я по штанине своей рукой в смятении гладил. Муж ее на раздаче. Счастьем будущей ночи горел.

Взвыл я в сердце своем. Хмелем хотел одурманиться, но лишь на живую нитку рану сшил. Так, душой болея, пьянствовал я до зимы.

После ветреного снежного дня – как красиво в сумерках, замрешь и дышишь. Ворон пролетит. Чу! Снова тишина. Жду, когда выйдет она из дома. Поглядеть на ее лицо хочу. Но вижу только белый крузилер да платок на плечах. Да слышу ее шаги.

Знаю, что под рубашкой у нее синие шоссы, подвязанные у колен. На блио особенно томил длинный витой шелковый шнурок, повязанный сперва вокруг талии и ниже – под животом. И мóчи не было, когда представлял в уединении своем, как шнурок этот она по телу своему мотала.

Я ей деликатно сказал, желанием томим, дум полн: «Ложись под меня. Полежим так. И будет. И отпустит меня. Будь так любезна, возлюбленная моя». Ходил за ней, ходил и ахал, и охал, и алкал.

Но как-то раз свершилось то, и началось бытие угарное мое.

Ах как любила она фламандское сукно, но нас согревала шерсть.

Охотники же до поры были еще любезны ко мне, но потом слух о нашей любви их уха достиг. И сказала она после ночи одной, на сукно