Читать книгу - "Сонет с неправильной рифмовкой. Рассказы - Александр Львович Соболев"

class="p1">Тут на кухню опять входит ее папаша. Она: «Что, Димочка спит?» Он кивает и вроде бы хочет чего-то сказать, потом на меня смотрит вопросительно. Липа говорит: «Давайте чаю выпьем, Денис тортик принес» — и тоже глядит на меня умоляюще, как будто я сейчас встану, скажу, что с сумасшедшим за стол не сяду, и уйду! Плохо же ты меня знаешь, Липочка. Тут и псих подает голос — произносит жалобно: «Раз не дали даже шанса, как же тут не помешаться!» — почти к месту, выходит. В общем, садимся мы чай пить, она мне ножик протягивает, чтобы торт разрезать и так опасливо на папашу смотрит, вроде как ожидает, что он сейчас нож этот выхватит и ну давай нас кромсать обоих. Я все порезал и нож поближе положил. Папаша ведет себя чин по чину, только ложечкой орудует — видно, сладкое любит. Липа дальше говорит: оказывается, она ждет от меня не денег и не чего-нибудь такого, а хочет, чтобы я попросил материалы у следователя, ведущего дело, и все за ним перепроверил — типа не мог ее благоверный такое дело устроить.

Ну здесь я, конечно, мог бы поспорить: никто не может не только за своего мужа или жену ручаться, а даже за себя самого. Но главное даже не это: никогда никакой следак не допустит столичного гастролера к своему делу иначе как по непосредственному приказу высшего начальства.

Да и я — полицейский только относительно. Мое дело — с собакой приехать на место и пройтись с ней в поисках взрывчатки, так что в нашей паре главный — Варгас, а я так, обслуживающий персонал, шофер и повар. «Пожалуйте в экипаж, псина, кушать подано, псина, благоволите понюхать там и тут» — вот моя работа. Вообще у нас, в смысле у кинологов, строгая специализация — одни по наркотикам, другие по взрывчатке, третьи — охрана мероприятий и оперативная работа. Наше с псом дело — взрывчатка: если очередной парнишка, чтобы экзамен не сдавать, позвонит 112 и скажет, что школа заминирована — мы собираемся и едем. И пока все четыре этажа не обойдем, никто, кроме нас и взрывотехников, в здание не войдет. Короче, я начинаю ей это рассказывать, но вижу, что ей неинтересно, а тут тем более папаша начинает ерзать и спрашивает — совершенно как нормальный, — можно ли ему прочитать стихотворение. Я, конечно, не против. Он читает:

В те дни, что небо кобальта синей,

Нам бисера не жалко для свиней —

Берем да мечем.

А к вечеру, угрюм и белобок,

В зените светит мрачный колобок:

Заняться нечем.

Иной спешит фортуну покорять

Туда, где штосс, блэк-джек и баккара,

Каре и джокер.

Другой гулять идет как нанятой,

В руке сжимая карандаш, не то

Электрошокер.

Друзья мои! Занятен наш картель.

Наш герб — сова. Наш символ — иммортель.

Нам кошки — серы.

В бессонницу в сени ночных громад

Легко принять цветочный аромат

За дымку серы.

Туманный мир видений и теней

Реальнее, чем буквы на стене,

Чем свет из окон.

Тягучих звуков непрерывный ряд

Мозг нижет, словно нитку шелкопряд,

Свивая кокон.

Ночная смена едет на поля!

О переменах в жизни не моля,

Не угрожая

Тому, в чьем веденье оброк и кабала,

Крестьянский труд без плуга и вола,

Без урожая.

Ну что сказать… Хорошо читал папаша. Я, конечно, в стихах ничего не понимаю, но за душу берет — вот как примерно на концерте, как я выше рассказывал. Что-то в этом роде я ему сказал, и он прямо расцвел: обрадовался, чего-то залепетал, потом убежал куда-то — вернулся, несет мне листок с этим стихотворением, которое только что прочел, — вроде как автограф. Я прочитал еще раз, покивал, сложил вчетверо и убрал во внутренний карман.

И тут происходит такое: я хочу сказать Липе, что никакого проку от меня не будет и я от ее задания отказываюсь, а выговорить это не могу. Просто, что называется, не поворачивается язык. Если вдуматься, нелепая поговорка: язык же не должен ни поворачиваться, ни подниматься, а почему-то принято так говорить. Вместо этого я начинаю у нее выспрашивать подробности дела — то есть буквально как Эркюль Пуаро или Ниро Вульф, откуда что берется! Впрочем, детективы я всегда любил.

Итак, что мы имеем с гуся. Антон Сергеевич Аверьянов, тридцати пяти лет, бухгалтер военного завода, посередине семейного ужина вдруг встал из-за стола, оставив половину порции на тарелке, вышел в прихожую, открыл входную дверь, спустился по лестнице, прошел вдоль дома, как будто чего-то высматривая (это потом установили по камерам), немного постоял на углу, потом быстрыми шагами двинулся к светофору, но, не доходя до него, накинулся на шедшую навстречу Евгению Яковлевну Мордмиллович и, ни слова не говоря, начал ее душить. Она стала отбиваться, но силы были неравны, так что через тридцать секунд она уже не орала, а еле хрипела. Увидев это, проезжавший мимо таксист такой-то (фамилию его Липа не помнила, не то узбек, не то таджик) остановил машину и бросился ей на помощь. За ним дернули и два его пассажира, близнецы-спортсмены. Втроем они оторвали Липиного мужа от жертвы и сами чуть не передрались между собой, споря о том, кто из них будет делать Евгении Яковлевне, осевшей на асфальт, искусственное дыхание. Вероятно, оценив такую перспективу, она очнулась и от дыхания отказалась. Липа не знала, кто из них (или кто-то из не попавших в протокол свидетелей) вызвал наших, но пять минут спустя на месте уже был наряд, первым делом запаковавший Аверьянова, а заодно и таксиста, как самого подозрительного; впрочем, последнего вскоре отпустили.

Аверьянова, то бишь Липкиного мужа, отвезли в отделение и засунули в обезьянник. Выглядел он так, как будто только что проснулся: на вопро-сы отвечал вяло, говорил что-то несуразное, так что еле-еле вытянули из него его собственное имя и адрес. Следователь, естественно, решил, что он обдолбанный, в смысле под веществами. Взяли у него кровь — вообще ничего. К ночи он пришел в себя и даже разговорился, но при этом не только не мог объяснить, зачем он душил девушку, но даже вроде бы как и не верил, что сделал это. Убедили его только записи с камеры, на которых вся сцена от первой до последней минуты была прекрасно видна. После этого он впал в какой-то ступор, в котором и пребывал до сегодняшнего дня. То есть он отвечал на вопросы,