Читать книгу - "Песня имен - Норман Лебрехт"

следы Довидла я сделал вскоре после смерти отца, когда стал главой семьи. Через одного из тех сомнительных «попутчиков», которые толклись на периферии концертной жизни и время от времени писали рецензии в «Дейли уоркере», я связался с влиятельным лицом в польском посольстве — не послом, а офицером разведки, числившимся торговым атташе. Поляки остро нуждались в твердой валюте. А мне нужны были дешевые партитуры. Я заказал у них двести тысяч экземпляров партитур в бумажной обложке, по шесть пенсов штука — в общей сложности за пять тысяч фунтов, заплатив их со швейцарского счета, без лишнего шума заведенного отцом до войны.

Это был самый рискованный поступок в моей жизни. В то время британским подданным запрещалось тратить за границей больше пятидесяти фунтов без разрешения казначейства. Зарубежные счета должны были находиться под его надзором. Если моя сделка откроется, меня ожидает тюремное заключение сроком до трех лет. Как всякое незаконное предприятие, оно делало меня уязвимым для шантажа. Мой польский контрагент знал, что я нарушаю валютное законодательство; он мог выдать меня британским властям или потребовать услуг для Польши. Я понимал размеры риска и предпринял шаги, чтобы их ограничить. Подмазал польского атташе — тысяча фунтов произвела действие.

Партитуры обошлись мне в ничтожную часть того, что стоили бы в Соединенном Королевстве при типографских ценах, раздутых профсоюзами. Они окупились мгновенно и продолжали продаваться десятилетиями. Это дало мне конкурентное преимущество в музыкальных продажах, длившееся столько, сколько длился спрос на мой продукт. Сорок лет спустя у меня оставалась еще сотня этих польских партитур с фальшивым штампом «Отпечатано в Британской империи», продававшихся по шесть фунтов экземпляр, в двести сорок раз дороже себестоимости, включая взятки.

Варшавские коммунисты были в восторге от гешефта — настолько, что перевели моего партнера с повышением в Берлин, столицу грязных сделок во времена холодной войны. Но Яцек в кожаном пиджаке уехал не раньше, чем выполнил свое обязательство по сделке: выхлопотал мне поездку в Варшаву якобы для того, чтобы подписать контракт и поднять бокал за мир во всем мире, а на самом деле — увидеть своими глазами, что осталось от мира Довидла, и не найдется ли сам он где-нибудь там.

Чтобы облегчить совесть и прикрыть тылы, я сказал в министерстве иностранных дел, что еду за железный занавес искать музыкальные таланты и предложил свои услуги в качестве связного и курьера. В те дни частные поездки между Лондоном и Варшавой были редкостью. По закону о государственной тайне я не вправе рассказывать об оперативных деталях моей поездки.

Варшава встретила меня пронизывающим мартовским морозом, но с востока тянуло оттепелью. Неделю назад умер Сталин; поляки в тысячных очередях принудительно шли засвидетельствовать почтение, но в воздухе повеяло свежим. Мне разрешили самому выбрать места, которые хочу посетить, вместо строго заданного маршрута. За одним исключением — Треблинки, поскольку «там нечего видеть».

Да и в Варшаве, где мой гид прилежно бубнил официальную историю, увидеть удалось не намного больше. Немцы согнали триста пятьдесят тысяч здешних евреев в гетто. Потом натолкали туда эвакуированных из других городов и сокращали население при помощи голода, рабского труда и беспорядочных расстрелов. В Треблинку и Майданек начали отправлять в 1941 году. Летом 1942 года триста десять тысяч мужчин, женщин и детей согнали на центральный Umschlagplatz[61] и увезли в скотских вагонах. Отчаянное еврейское восстание в апреле 1943 года было безжалостно подавлено, и гетто сравняли с землей. В конце 1944 года, когда восстали поляки, были снесены артиллерией другие районы города. Гид не сообщил, правда, что, пока немцы громили поляков, русские стояли в предместьях Варшавы — так же, как поляки стояли в стороне, когда немцы расправлялись с восставшими евреями.

На развалинах Советы воздвигли центр Варшавы в виде пролетарских казарм — километры и километры одинаковых бетонных домов с широкими проспектами для свободного въезда танков. Я слышал завывание ветра между этих бетонных зубьев, нечеловеческий звук.

Варшава, которую я увидел в марте 1953 года, была плоским городом без лица, и он будто отражался в курносых сероглазых лицах однородно светловолосого населения. Где черные кудри, широкие ноздри, пухлые губы и глубоко посаженные глаза сородичей Довидла? Стали дымом и растаяли как дым.

Мы сделали перерыв в экскурсии и зашли в золоченый отель «Бристоль» выпить чаю с лимоном и яблочным штруделем под сахарной пудрой. Гид сообщил, что в номере прямо у меня над головой любитель оперы, фашистский генерал-губернатор Ганс Франк, шуршащим пером на фирменной бумаге отеля подписал окончательный приговор варшавским евреям. С того тошнотно-сладкого дня я в рот не мог взять яблочный штрудель.

Я вернулся домой. Лондон, еще щербатый от бомбежек, был охвачен предкоронационной лихорадкой. Новая королева вступала на престол, рождая розовые мечты о втором Елизаветинском веке. Тетя Мейбл купила телевизор, чтобы смотреть церемонию, и там, на диване, во время исполнения «Священника Садока»[62] меня представили Мертл, которую тетя и мать выбрали мне как подходящую спутницу жизни.

— Хорошо воспитана в семье Медола, и хорошая голова на плечах, — сказала мать с ненадолго ожившим взглядом.

— Красивые зубы, — подтвердил дядя Кеннет.

— И бедра, — намекнула тетя Мейбл.

Несмотря на эти панегирики, мне понравилась Мертл — до этого я видел ее только в день бар мицвы. Она смотрела мне в глаза и не жеманилась, не кокетничала, как разные Бекки и Ханны, которых мне подсовывали на ужинах с танцами. Имя у нее было редкое — библейское растение[63], которым машут в праздник кущей.

— Мама пробовала посадить их у нас в саду, — она улыбнулась, — не прижились.

Я завернул комплимент:

— Душистые и упругие.

— Мне бы такие качества.

— Лучше, чем иссоп, — не растерялся я.

— Из моих знакомых, — сказала она при втором нашем свидании, — ты первый еврейский мужчина такого роста, что можешь смотреть мне в глаза и при этом осмысленно разговаривать. Остальные либо коротенькие и умные, либо большие и гроб[64], мясницкие дети. Тети в ужасе, что я выйду за гоя.

— Позволь предложить тебе разумную альтернативу.

— Я получала более романтические предложения.

— Могу встать на колено, — сказал я, — но тогда не смогу смотреть тебе в глаза.

— Займи девушке голову, — посоветовала тетя Мейбл. — Она тебе подходит и будет верна тебе до смерти, но благотворительных дел и утренних экскурсий по магазинам, как у твоей бедной матери, ей будет мало. Ей нужно настоящее дело. Она бегло говорит на трех языках. Она могла бы заняться переводом книг в свободное время.

— Моя жена работать для прокорма не будет, — оскорбился