Читать книгу - "Солнце, луна и хлебное поле - Темур Баблуани"

«Почему ему захотелось сделать добро?» – удивлялся я, пытался понять, но не смог. Тогда я не знал, а теперь уверен, что в жизни у любого человека, кто бы он ни был, хоть раз возникает желание совершить добро. Повезло мне.

Я сидел на краю настила и смотрел, как полупомешанные люди в рванье сдавали крупицы золота, и мне было почему-то неловко.

Раздали еду, и человек со шрамом обернулся ко мне:

– Собирай свои пожитки.

Я побежал, взял сито, медную миску, сумку и вернулся к настилу. Там солдат взял у меня все это, положил на тачку и покатил к выходу. Другой взял со стола фонарь, остальные поправили винтовки и тронулись. Я шел за ними; ступив ногой в туннель, я остановился и оглянулся назад, заключенные готовились разжечь огонь. Мужчина со шрамом тоже остановился.

– Если хочешь, оставайся, – сказал он мне с серьезным лицом, и я смутился:

– Нет, о чем вы?

Он засмеялся.

19

С каждым шагом я ощущал, как меняется воздух, я знал, это было время белых ночей. Шесть месяцев я провел в темноте, и теперь даже слабый дневной свет был опасен моим глазам, но что я мог поделать? С закрытыми глазами я вышел наружу. «Вот и все», – сказал я себе. Борода отросла у меня длиной в ладонь, щеки чесались. Морозило, под ногами я почувствовал снег, нагнулся и пощупал рукой, потом умылся снегом. Спустя некоторое время послышался шум и топот ног, колонна заключенных возвращалась в лагерь после работ.

Меня поставили в колонну, я наталкивался то на одного, то на другого, но никто не ругался. Человек, вернувшийся из этой преисподней, вызывал уважение и сочувствие к себе. Они по очереди держали меня за плечо, так мы и добрались до лагеря. Там солдат отвел меня в больницу и сдал с рук на руки санитару. Санитар грубо ухватил меня за воротник, не повел, а потащил.

– Осторожнее, парень, – сказал я.

– Мать твою, – выматерил он меня.

Что я мог сделать или сказать, глаза у меня были закрыты. Он поднял меня по лестнице в комнату, посадил на стул и вышел. Потом вошел какой-то мужчина.

– Я врач, – обратился он ко мне, спросил имя, фамилию, я ответил и услышал скрип пера. Спустя некоторое время он кашлянул и спросил: – Ты грузин?

– Да, грузин, – ответил я.

– Я тоже грузин, но говорить по-грузински мне трудно, мне было двенадцать лет, когда наша семья переехала на Украину, там и вырос.

Он обернул мне глаза толстым слоем марли.

– Почувствуешь дневной свет, – сказал он, – привыкнешь, через четыре дня вечером снимешь. – Затем проверил легкие. – Еще немного – и тебе была бы хана, вовремя вырвался оттуда.

Я спросил его:

– Что тебя забросило в такую даль на работу?

Он ответил:

– Я здесь не по своей воле, я тоже заключенный. – Он оставил меня в больнице, назначил уколы и посоветовал: – Пока ты здесь и тебе делают уколы, неплохо будет, если воздержишься от курения.

Когда я снял повязку и побрился, зашел к нему в кабинет. Он оказался довольно симпатичным, крепким мужчиной лет сорока. Предложил мне чаю и расспросил о подземелье, я рассказал.

– Хорошо говоришь по-русски, без акцента, – похвалил он меня.

– Я говорить начал по-русски, мать у меня русская.

– Прочел твое дело, уважаю таких людей.

– Кто дал тебе мое дело?

– У коменданта попросил, тот и дал.

Я промолчал, но удивился, к чему было ему читать мое дело и как он рискнул обратиться к коменданту с такой просьбой, а тот к тому же согласился.

Он сидел за убийство жены, застукал ее вместе с любовником и убил, в любовника семь раз всадил нож и все переживал: «Как я мог предположить, что он выживет, но ничего, выйду, разыщу». Вот поди и скажи такому человеку, что меня одурачили и я сижу без вины; так ничего и не сказал, пусть думает, как думает. Пробыл в больнице десять дней, мне делали уколы, глотал какие-то таблетки. Немного пришел в себя.

Когда закончил лечиться, старшина отвел меня в комендатуру, там меня определили в сто одиннадцатую бригаду и дали место в бараке. Ранним утром нас выводили на работы, и мы в мороз копали землю до наступления ночи. Было нелегко, но после той преисподней все казалось мне раем. С едой было лучше, спал на постели, и не было страха, что кто-то прошибет мне голову.

В две недели раз выдавали зарплату. Зарплата была символической, не больше семи рублей, но заключенные все равно были довольны. В лагере было десять торговых ларьков. Торговали они только по воскресеньям, продавали сигареты, рыбные консервы, принадлежности для бритья, мыло, тетради, карандаши и чай. Хотя чай бывал редко. Торговля начиналась в десять утра, и к вечеру уже ничего не оставалось, полки были пустые. На первую зарплату я купил тетрадь, карандаши, конверты и три пачки сигарет «Памир». На это ушли все семь рублей.

Потом отправился в библиотеку, сел за стол и написал два письма. Манушак я написал: у меня все хорошо, люблю тебя, скучаю, как-никак пройдет это время, выйду отсюда и женюсь на тебе, у меня же есть аттестат, выучусь, покручусь, как-нибудь не пропаду, у нас будут дети, и мы тоже в люди выбьемся. Второе письмо я написал Хаиму, рассказал ему свои приключения. Потом попросил его: надеюсь на тебя, присмотри за Манушак, чтоб никто ее не обидел, поддержи ее, будь рядом, если понадобится помощь.

Я сдал письма на отправку, вернулся в барак и рядом со своей постелью на дощатой стене химическим карандашом нарисовал Манушак. Кто ни посмотрел, всем понравилось. «Это моя жена», – говорил я. Открывал утром глаза, и тут она мне улыбалась со стены. И вправду хороший получился рисунок, да и не удивительно, ведь я так скучал по ней.

Отправлять и получать письма разрешалось раз в три месяца. Говорили, что где-то далеко, в секретных отделах Министерства внутренних дел, их вскрывали и читали, а после не особенно беспокоились о том, чтобы снова заклеить конверт, большинство конвертов были открыты или порваны. Спустя три месяца я получил ответы. У меня сердце сжалось, когда я открыл письмо Манушак, в котором буквы расплывались от пролитых слез. «Люблю тебя, – писала она и рассказывала новости. – У Гарика все так же дрожат руки, Сурен опять в психиатрической. У мамы ноги опухают, ходить трудно, поэтому