Читать книгу - "Луна днем - Виктор Викторович Конецкий"

три тонны изоляторов, и их очень ждали на участке. Они были нужны там к утру, к началу рабочего дня. Хотелось скорее доехать, но рисковать изоляторами не следовало — хрупкая игрушка. Вот если б тросы были и если грузить по шесть тонн...

Здесь Бояриков немного задремал. Он задремал так, как это случается у шоферов за баранкой, когда глаза открыты, но видят совсем не то, что на дороге.

Перестал убегать назад снег на обочинах трассы, пропали куда-то еловые ветки, ее ограждающие...

...Утро в их деревне на Новгородчине. Солнце чуть приподнялось над лесом. Через улицы тянется по отсыревшему за ночь песку полосатая тень палисадника. Невидимая днем луговая паутинка осыпана росой и серебрится в траве.

Закоулками, через пролазы в палисадниках, отводя от лица ветки молоденьких вишен, усадебных тополей, Катя пробирается к нему навстречу. Она еще совсем молода — девка. Парусиновые тапки у Кати потемнели от росы. Холодная трава щекочет икры, шершавые метелочки пушицы гладят по коленкам.

— Ой, Вась, — шепчет Катя, — едва дождалась, когда утро станет. Идем в поля, милый, смотреть на тебя хочу...

С треском полетели от колес брызги. Бояриков вздрогнул и приник к баранке. Наледь! Зараза! Задремал все ж! Он сбросил газ, перевел дух.

— А ты чего молчал?! — набросился Бояриков на свой МАЗ. — Смотреть надо. — Потом, помолчав, добавил уже спокойно: — Ладно, это я сам виноват. А ты жми, крути лапами...

Вот и тогда, после разговора со стариком, он представил себе Катю, их молодость. Вспомнил все хорошее, что было у них, и — простил. Жизнь! Трудная штука — жизнь. А девчонка вроде хорошая растет. «Я, папка, — говорит, — крановщицей стану. На самом высоком кране, какой есть у вас на стройке, работать буду».

Здесь есть высокие краны. И руки нужны. Пускай поработает, как подрастет. Большое идет строительство. И люди хорошие. Только вот Хрумилин, черт бы забрал его душу, хитер больно...

Еще минут двадцать Бояриков ехал по льду реки. Затем лед незаметно — через пологий береговой откос — опять сменился узкой таежной дорогой.

Снег теперь летел сильнее. Слышно было, как он шуршал по металлической крыше кабины.

Пришло время закурить очередную папиросу. Ветер задул спичку. И два, и три, и четыре раза. Бояриков притормозил у какого-то мостика через канаву, прикурил.

На мосту одно бревно выскочило из паза, лежало наискосок.

Бояриков вылез, вытащил из-под сиденья топор.

Время перевалило за полночь.

Бояриков не говорил себе, что смертельно хочет спать, и просто надо сделать передышку. Отдохнуть от однообразного тарахтенья мотора, от поскрипывания пружин в сиденье. Для этого он и вылез.

Бояриков осадил бревно в мостках, пристукнул его топором. Потом со всего размаху всадил топор в пенек, накрытый лохматой шапкой снега. Долго смотрел, как все мельче и мельче дрожит топорище.

Как бы он спал сейчас, если б не поехал! Самый сон...

Черный и молчаливый стоял вокруг лес.

Цепочка маленьких следов пересекала дорогу, пропадала во тьме, за освещенной фарами полосой снега.

Бояриков сделал несколько шагов по следам, присел на корточки. Определил — дикой козы след. Где она сейчас, в такую ночь? Страшно ей, маленькой, поди. Холодно.

Убрал топор, сдвинул на затылок промасленный танковый шлем, обеими пятернями поскреб свалявшиеся под ним волосы и полез в машину.

Да, если б не опыт колымских рейсов, он не мог бы сегодня сделать этот рейс. Колыма! Заполярье. Как красиво башнер рассказывал об Арктике. «Арктика — это пурпурное незаходящее солнце; это брильянтовое северное сияние; это быстрые, как ветер, северные олени», — так говорил башнер. Ему бы только стихи сочинять...

Он, Бояриков, узнал, что такое Арктика, когда завербовался шоферить на Колыму. Арктика — это отсыревшие спальные мешки, месяцами не стиранное белье, заросшие клочкастыми бородами рожи. Арктика — это пронизывающие туманы летом и вой пурги черной полярной ночью. Вот что такое Арктика.

А сам тракт? Какой там тракт! Лед на Колыме, промерзшие на веки вечные, кое-где обдутые ветром от снега скалы ее берегов... Тяжелая трасса. Три тысячи километров по льду рек и бульдозерным дорогам. Три тысячи. Как одна копейка. А названия какие! Хребет Черского. Верхоянский хребет. Гыдан. Река Омолон. Магадан. Кресты. Колымский залив. Вот это дорожка! Там он и научился не спать по двое-трое суток.

Научился вспоминать прошлое, коротая время за баранкой, и в тысячный раз передумывать его. Месяц за баранкой. Морозы и сияние над черными пиками заполярных хребтов. Там не то что здесь. Все время — один и один. Куда как редко попутчик встрянет, разделит с тобой сотню-другую километров. На многие и многие версты — ни одного дымка. Здесь-то, в Сибири, что! Вот, пожалуйста, и деревня. Всего четыре часа безлюдья. Это ли для него расстояние? Он-то уж знает, видел и чувствовал, как обширна земля — Россия...

Слепые окна спящих домов. Ладные здесь строят дома — пятистенки. Заборы только больно глухие. Но в каждом доме жаркая печка, люди. Что случится — только постучи. Не то что Колыма...

Чтобы не нарушать ночной покой людей грохотом машины, Бояриков сбавил скорость.

Странно выглядит спящее жилье — без единого огонька, без лая собак: попрятались псы от мороза. Дома будто плывут куда-то по сугробам, все в струях поземки.

Хороший край, крепкий. И дела здесь разворачиваются побольше, чем на Колыме. Большие дела. Вовремя он сюда перебрался. И сильные ветры здесь редко бывают зимой, а с ветром мороз куда хуже.

На одном из последних домов деревушки сверкнула под фарами жестяная вывеска чайной. Заглянуть бы! Жаль, спят все.

— К рассвету будем, а, как думаешь? — спросил Бояриков у своего МАЗа. — Ну, работай, работай. Ты же меня кормишь, бродяга. Жарко тебе? Какой пар над радиатором распустил. Терпи. У Медвежьего ручья напою. Горка там будет у нас еще трудная...

Вертелись и вертелись колеса. Подрагивал под тяжелыми руками Боярикова лакированный круг баранки.

Да, здесь метели — редкость. А в Заполярье... Жуть там бывает. Раз он трое суток отсидел в кабине и думал, что уже все, конец. Вот пурга была! Выше кабины снег надуло. К концу второго дня кончилась жратва. На третий — дрова для печурки. Он хотел вылезти, накрошить щепы от бортов, но в голове уже шумело, а дверцы так привалило снегом, что сил не хватило их открыть. Он трое суток просидел один. Ноги омертвели до самых колен, а пурга все