Читать книгу - "Глаза Моны - Тома Шлессер"

– Когда врачи отступились и казалось, что все безнадежно, мать Агнесса, та, что слева, решила, что можно спасти бренное тело силой веры. И она стала еще усерднее молиться за Катрин, усилила свое ежедневное бдение. Мы как раз присутствуем при одной из таких молитв 6 января 1662 года.

– И Бог отозвался?

– Да. Вот это здесь и изображено, и не надо быть верующим, чтобы ощутить восторг. Божественный ответ, материализованный в виде мягкого сияния, и есть долгожданное чудо. На другой день, 7 января, к Катрин вернулись силы. Во время мессы она сама встала, пошла и преклонила колени. Извещенный о чудесном исцелении Филипп де Шампань был несказанно счастлив и немедленно начал писать вот эту картину, которую задумал как ex-voto, что означает благодарственное подношение Господу.

– Но по-моему, ему надо было изобразить то, что произошло не шестого, а седьмого января! Сам момент чуда, когда сестра Катрин встала и пошла, разве нет?

– Ты рассуждаешь точно так, как художник того времени, и это была бы превосходная картина. Не хочу тебя обидеть, но такое решение было бы слишком банальным, ожидаемым. Ведь от художника обычно требуют, чтобы он запечатлел нечто наиболее наглядное и поучительное. Ну а Филипп Шампанский пренебрег этим правилом и поступил вопреки обыкновению. Он выбрал более тонкий подход и показал внешне непритязательный момент, избегая ярких красок и обходясь оттенками белого, серого и черного цветов. Такая сдержанность соответствует дорогому янсенистам духу покорности Богу и контрастирует с помпезной пропагандой власти монарха.

– Так значит, всегда надо верить в чудо?

– Таков смысл картины. Причем самое замечательное тут то, что Агнесса верила в чудо для Катрин больше, чем сама Катрин – для себя.

Мона со смехом сложила и воздела руки в пародийной молитве и, не успев разжать руки, снова взглянула на картину:

– Ой, Диди, а что это лежит у Катрин на коленях?

– Молодец, что заметила. Трудно сказать. Латинская надпись в левой части картины рассказывает историю Катрин, но об этом предмете ничего не сказано. Скорее всего, это коробочка, где хранилась святая реликвия, например, частица тернового венца Иисуса – ну, или так считалось, – которому приписывалась целительная сила.

Эта реликвия, как Анри прекрасно знал, прославилась тем, что за несколько лет до случая с Катрин сотворила еще одно чудо. В 1656 году племянницу Блеза Паскаля вылечил приложенный к больному глазу тот самый шип тернового венца. Но этого дедушка внучке говорить не стал, слишком прямая получилась бы аналогия…

А Мона наконец разжала руки и вошедшим в привычку жестом стиснула свою ракушку-талисман, будто хотела его раздавить.

11. Антуан Ватто. В веселье есть своя печаль

Заржал весь класс, прыснула даже мадам Аджи. Она только что объяснила ученикам, что означает слово “всеядный”, и записала его на доске, но Диего на доску не взглянул, а слушал невнимательно, поэтому услышал “псеядный” и решил, что медведи, шимпанзе, лисы, кабаны и даже белки, крысы, ежи и сам человек питаются псиной, то есть поедают собак! Он высказал вслух свое возмущение и отвращение, чем страшно всех развеселил. Со всех сторон посыпались насмешки, под их градом Диего расплакался. Мадам Аджи поняла, каково ему. И когда Жад стала злорадно передразнивать его, резко ее одернула:

– Ну всё, хватит!

Все замолчали, слышно было только, как сопит Диего.

На последнем уроке класс по жребию разбился на пары, каждая пара должна была делать общий проект – большой и красивый макет чего угодно, по выбору. Всего в классе тридцать три ученика. Мона быстро рассчитала: шанс на то, что ей выпадет Лили или Жад, – один к шестнадцати. Она поверила в этот шанс, и – чудо! – ей досталась Лили. А Жад не повезло: она вытянула бумажку с именем Диего, который тут же закричал:

– Мы сделаем макет Луны!

Жад, которой хотелось непременно сделать макет своей комнаты, идея Диего и его восторженный возглас разозлили, так что она непроизвольно скривилась. Ей было вдвойне обидно: и оттого, что ей так не повезло, и оттого, что подруги оказались более удачливыми.

– Все будет хорошо, Жад, – утешала ее Мона. – Надо только поверить. Диего большой выдумщик, макет Луны – это здорово!

– Хорошо тебе говорить, – огрызнулась Жад, – твоя напарница Лили. И пофиг, что мне до конца года мучиться с этим ди-тём! – Она выговорила последнее слово по слогам.

Еще совсем недавно Мона могла бы посмеяться над горем Жад, но теперь другое дело.

– Ничего, давай вместе подержимся за мой талисман, – сказала она.

Жад перестала сердиться и, немного поколебавшись, ухватилась за талисман Моны, а та накрыла своей рукой руку подруги.

* * *

“Эх, тут, конечно, есть на что посмотреть!” – думал Анри, проходя мимо огромных батальных полотен Шарля Лебрена. Яростные схватки, вставшие на дыбы лошади, воздетые мечи и перекошенные лица воинов – все это напоминало ему его собственные военные репортажи. Только у Лебрена все сражения были крайне опрятными: ни крови, ни вспоротых животов. Однако надо было выбирать то, что будет полезно глазам Моны, и Анри, минуя помпезную живопись эпохи Людовика XIV, подвел внучку к картине, написанной при Регентстве, в тот исторический момент, который был ему особенно мил как время передышки, когда общественный организм, перенапрягшийся и уставший от блеска “короля-солнца”, мог несколько расслабиться, отдохнуть, воспрянуть. И поплакать…

Темноволосый юноша стоит под открытым небом в довольно принужденной позе, безвольно опустив руки. В пространстве большого холста он чуточку смещен влево от центра. На голове скуфейка, поверх нее шляпа с ореолом круглых полей. Вздернутые брови, полуприкрытые веки, блеск в глазах. Нос и щеки розовые, такого же цвета, как банты на мягких туфлях, ноги – носками врозь. На нем широкий, громоздкий костюм из белого атласа, штаны до середины голени, куртка застегнута на полтора десятка пуговиц, рукава от локтя до плеча топорщатся складками. За спиной юноши, на втором плане понизу – еще пять персонажей. Чем они заняты, не очень ясно, потому что мы видим только верхнюю половину их тел. Их головы достают юноше чуть выше колена. Крайний слева, обращенный вполоборота к зрителю, одетый в черное человек с воротником-фрезой усмехается, глядя на нас. Он сидит на взнузданном осле, от которого видна только голова, и то частично: одно поднятое ухо и один, тоже глядящий на зрителя черный блестящий глаз. Три других персонажа расположены в правой части картины тесной группой, в которой каждый сам по себе. Один из них,