Читать книгу - "Энтомология для слабонервных - Катя Качур"

сколько там кот-то съест, – защищала его Мария, – не преувеличивай!

– Ты уж прости… – продолжала скулить Баранова.

Мама слушала Люську фоном, как опереточные арии из любимой «Балтики», как жужжание мух над забродившей ягодой, как кудахтанье клушек в курятнике. Когда отец вечером спрашивал, что нового за день, Маруся отвечала: «Была Люська-вишня. Просила прощения». Люськой-вишней Иванкины стали звать её после странного казуса, когда Колькина жена, упившись у Маруси хмельного квасу, не добежала до туалета и попи́сала под цветущую вишню в саду. На следующий день – без заморозков, без урагана, без катаклизмов – вишня полностью облетела, устлав землю белыми лепестками, а спустя пару недель и вовсе засохла.

* * *

В тот день Люська-вишня прибежала с окровавленным гвоздодёром наперевес, упала перед домом Иванкиных и завыла не своим голосом:

– Ты уж прости… Ты прости уж меня, Марусенька…

– Да что случилось-то? – испугалась мама, выскакивая на крыльцо.

– Кота я твово убила. Жрал ягненка-то вяленогоооо. Висел, паскуда, на туше и жрал в своё удовольствие! Зойка ко мне прибежала, сказала! Я – хвать гвоздодёр и кааак шваркну!

Мария, не поверив, понеслась в соседский сарай. За ней, бросив мытье полов, с подоткнутой за пояс юбкой, выскочила Улька. Рыжий, в крови, Архип лежал на досках, неестественно запрокинув голову. Ровно над ним висела разделанная туша ягнёнка в таком виде, будто её глодала стая волков.

– Господи, да как же в тебя это мясо-то вместилось, – ахнула Улька.

– Архипууушкааа! – закричала мама, схватив кота на руки и пачкая кровью ворот платья. – Котенька моя-а-а-а!

Обезумевшая, полная горя, Маруся вбежала в свою калитку и упала вместе с котом на землю. Зойка, как всегда гостившая у Иванкиных, тут же кинулась к маме. Братья и сёстры, которые были дома, высыпали во двор.

– Ты уж прости меня, Марусенька… – выла так и сидевшая на коленях Люська-вишня.

– НЕ ПРОЩУ! – подняла мама набрякшие, карающие глаза. – НИКОГДА НЕ ПРОЩУ!

– Я похороню, похороню Архипа, – бегала вокруг женщин заполошная Зойка. – Всё будет хорошо, я похороню.

Дети обнимали Марусю, гладили бездыханного кота, бестолково сновали взад и вперёд. И лишь Улька, наблюдавшая за этой сценой на расстоянии, сжала кулаки, свела брови и почти беззвучно сказала:

– Ну держись, кляузница-хоронилка. Даром тебе это не пройдёт…

Неделю мама не разговаривала ни с кем. Ей приносили пушистых, глупомордых котят, её звали на спектакль в местный клуб, отец подарил ей серебряное колечко с цветком из эмали, но Маруся ушла в себя и оплакивала горе. Люська-вишня стучалась в дверь Иванкиных и кричала в замочную скважину, что молилась за упокой души Архипа и вроде как Господь её простил. Но Мария не отвечала. Рвение Зойки похоронить кота никого не удивило. Все знали её страсть собирать по деревне трупы крыс, сусликов и собак и зарывать их в землю, оставляя дырку возле морды. Все знали, откуда растут ноги нездорового увлечения. Взрослые сочувствовали, а дети смеялись, называя за глаза «хоронилкой». Пока Макарова росла, играть с ней в куклы не хотел никто. Привычные «дочки-матери» не вызывали у Зойки интереса, а постоянные закапывания пупсов в землю или песок в свою очередь не привлекали сверстников.

Где Зойка зарыла Архипа, осталось для всех тайной. Но, вернувшись вечером к Иванкиным, она наткнулась на Ульку, которая, не поздоровавшись, схватила ябеду за шкирку и потащила к бочке с дождевой водой. Пригнув хоронилку к железному обручу, Улька окунула её голову и долго держала, не давая вздохнуть. Заплесневевшая, затхлая жидкость наполнила рот, нос и уши Зойки, она беспомощно барахталась, суча руками и ногами, но Улька держала её мёртвой хваткой. Недаром получала грамоты за бег, прыжки и отжимание от пола. Будучи лучшей спортсменкой Прудищ, она рывком вытащила Зойкину голову на короткий шумный вдох и снова утопила лицом вниз.

– Поняла за что, тварь? – приговаривала Улька.

– Поня-а-ва, – захлебываясь, рыдала Макарова.

– Убью за маму! И за Архипа убью!

* * *

Тем сладостнее был день, когда под окном раздалось знакомое хриплое «мяву». Маруся подумала уже, что бредит, но «мяву» было настойчивым с нотками пережитого предательства и скорби. Мама выглянула в окно и увидела нечто рыжее, полосатое, грязное, с засохшей раной возле шеи. Позвоночник буграми возвышался над телом, лопатки торчали, как невызревшие крылья.

– Архипушка! Счастье моё! Как же это!

Мама вылетела во двор и схватила кота на руки. Всё ещё не веря, что это Архип, она подняла его над собой, держа за подмышки, и упёрлась глазами в клокастый, впалый живот. Два пятнышка, два любимых обручальных кольца, одно в другом, возвещали о лучших минутах в Марусиной жизни.

Она простила всех. Но Люська-вишня навеки стала Люськой-убийцей, а Зойка начала активно подлизываться к маме, пытаясь помочь ей с особым рвением. Помощницей Зойка слыла истовой, но рукожопой. Все, что можно было пролить, она проливала. Везде, где можно было уколоться, она кололась. Всему, чему можно было навредить, она вредила. Не со зла, просто по-другому не получалось. Баболда всякий раз сплёвывала и бурчала: «Заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибёт». А Маруся просто улыбалась, прощая. Единственное, что Зойка делала отменно, – ощипывала кур. Виртуозно, стремительно, с закрытыми глазами. Сказался трагический опыт выживания с мёртвым дедом. Но курятину готовили не чаще раза в неделю. Поэтому оставшееся время Макарова путалась под ногами в надежде угодить. Однажды заглянула в ведро со сметаной и взвизгнула:

– Мама! Там лягушка!

– Да выбрось, – махнула Мария.

Зойка, краснея от натуги, выскочила с ведром в сад и, растопырив ноги, вылила сметану прямо на землю.

– Лягушку надо было выбросить, не сметану! Горе ты моё! – всплеснула руками Маруся.

На вопли прибежали соседки – Люська-убийца справа, баба Нюра – слева. Зажиточная Люська только ахала, а Нюра краем клеёнчатого фартука загребала верхние слои белой жижи, выливая обратно в ведро вперемешку с мусором и травой.

– Манечка, я оладушков напеку, – причитала соседка, – ну не пропадать добру-то! Ох и дурища ты, Зойка!

Сыре саг

К началу августа Аркашка не отличался от местных пацанов ни повадками, ни обросшей головой, ни цветом загара. Ташкентский бронзово-кофейный оттенок его кожи сделался рыже-бурым, как бутерброд, покрытый кабачковой икрой. «С налётом говнеца, – говорила острая на язык Баболда. – Ишь, совсем опрудищился». Необразованная, с тремя классами церковной школы, она интуитивно подбирала метафоры и ловко придумывала собственные производные от любого слова. За Аркашкой наблюдала с пристрастием. Все уши прожужжала Ульке: мол, не упусти парня, лучшего мужа себе не найдёшь. А Зойке, смотревшей на Гинзбурга волооким взглядом и глупевшей в его присутствии «пуще прежнего», тыкала колючим пальцем между лопатками и