Читать книгу - "Возвращение в Триест - Федерика Мандзон"

к стволам деревьев, они похожи на индийцев или пакистанцев, то ли студенты из знаменитого физического института, то ли беженцы. Все, кого она знает, придают большое значение дружбе и любви, за столиком в баре или на диване в гостиной после ужина все только и говорят об отношениях. Альма же считает, что все определяет место, но вслух не говорит, она не уверена, что это касается всех, – возможно, это всего лишь очередная ее странность.

Однажды она сказала мужчине – ей нравилось разговаривать с ним часами по телефону сразу после встречи, и из-за этого их взаимопонимания, которое она считала таким редким и хрупким, она избегала спать с ним, – так вот, этому мужчине, который, как ей казалось, понимает нечто, недоступное другим, она сказала однажды вечером:

– География всегда одерживает верх над историей, – рефрен ее детства.

Он что-то поддакнул в ответ, и тогда она объяснила, что родиться на берегу большой реки, или в городе у открытого моря, или в одной из пограничных деревень, родиться на западе или на востоке Европы – все это не одно и то же: география выковывает наш характер, заранее определяет, кто мы такие и какое впечатление производим на других, сказала она убежденно. Он благосклонно улыбнулся и поцеловал ее, и она почувствовала себя смешной. Она не стала делиться с ним, что ей достаточно сесть в поезд, добраться до площади, выходящей на море, до улицы, круто поднимающейся в гору, до таблички со стихами поэта на стене здания, чтобы почувствовать, как ее конфликтующие между собой части складываются в единое целое. Наверное, такие разговоры ведут только подростки или она не умеет хорошо объясняться ни на одном языке, наверняка он посмотрел бы на нее косо. В тот момент ей очень захотелось домой, но это желание она научилась подавлять.

Теперь она вернулась, и море здесь совсем рядом, за стволами сосен, большие грузовые судна, как обычно, на горизонте, крики детей, которые окликают друг друга на футбольном поле у фонтана, этот ветреный и спортивный дух – Альма чувствует, как ее легкие расширяются, будто от гелия.

Она приехала в город заранее, за два дня до православной Пасхи, чтобы позволить себе роскошь помешкать, уповая на то, что городские улицы придадут ей смелости. У нее нет ни малейшего желания видеть Вили, а тем более с ним говорить. Оказаться с ним лицом к лицу: его темные глаза, которые умеют мгновенно переходить от радости к жестокости, белградский акцент, от которого он так и не избавился. Но с другой стороны, Альма боится, что он притворится очень занятым и их встреча сведется к ничтожной бюрократической формальности.

Она поводит плечами, будто хочет стряхнуть с себя последнюю волю отца, это непрошенное наследство. Ему снова удалось поставить ей шах, привязать ее к Вили: двое детей – объект его более или менее удачных экспериментов по созданию мира без границ, где происхождение не имеет никакого значения и жить вместе доступно всем.

Она шагает вдоль набережной Баркола, ищет утешения в воде, как делала, когда жила здесь и хотела сбежать от грязных углов и сырых простыней своего дома, от матери, свернувшейся в своей пленительной хрупкости на диване с чашкой чая в руках, или от душевнобольных, которые ее пугали. Она приходила на набережную, спускалась по железной лесенке и плавала в море, наблюдая за тем, как руки и ноги приобретают под водой молочную консистенцию, словно во сне. Она задерживала дыхание, пока легкие не начинали гореть, и, когда выплывала на поверхность, глоток воздуха приносил первозданную радость, способную преодолеть любую боль.

Это места ее детства, террасы пляжа, которые называют в народе Тополини[34], потому что они напоминают по форме уши диснеевского Микки-Мауса, скалы, с которых мы ныряли, соревнуясь в прыжках «подковой» – знаменитых триестинских прыжках в воду, когда надо сначала распластаться, как летучие мыши, а у самой поверхности сложиться «подковой», как нас учили старшие братья и сестры и никто во всей стране не мог повторить. Лето здесь было бесконечной чередой ныряний: мы бросались в воздух, раскинув руки и ноги, плюхались в воду, вылезали, замерзшие, по скользким ступеням и бежали завернуться в полотенце, тут же отбрасывали полотенце на голубые лавочки, чтобы снова нырять.

Когда Альме семь, и одиннадцать, и тринадцать лет, она проводит летние месяцы на пляжах Тополини, приезжает туда на автобусе, а когда постарше – на велосипеде: едет с ним на трамвае от дома на Карсте до пьяцца Обердан и потом крутит педали вдоль бульвара Мирамаре до сосновой рощи. Сюда приходит разношерстная компания детей разного возраста, сплоченных необходимостью занимать одну территорию и тем, что их родители слишком измотаны или невнимательны. Городские пляжи, как ирландские пабы, объединяют всех: здесь смешиваются богатые с бедными. Те, у кого кровать заправляет горничная, те, у кого отец работает в Германии, и те, кому приходится присматривать за матерью, чтобы она не натворила бед, те, у кого есть с собой завтрак, смешиваются с теми, у кого его нет.

В пластиковых шлепанцах, футболках флуоресцентных цветов и плавках. Мы все умеем плавать, кого-то, может, и учили специально в начале прошлого лета или зимой в городском бассейне, но, скорее всего, мы научились сами, подражая остальным, чтобы не отставать от других, и точно каждого из нас хоть раз сталкивали в воду. Мы ныряем «бомбочкой», американской «бомбочкой», «подковой», оценивая высоту брызг с таксономической точностью. Мальчики и девочки перемешиваются – все просто морские существа.

Летом полоска цемента, из которой состоит пляж Тополини, – это наше царство. Старшие вешают футболки на крюки под навесами, младшие выстраивают вдоль кромки воды оазис из шлепанцев и одежды, которые в итоге пропитываются морской солью. Мы все худые, мускулистые. Мы легко загораем. Дикари, определяющие время по солнцу. Каждый год к племени добавляется кто-то новый, а кто-то откалывается, приходят малыши, старшие уходят на купальни Аусония, более городские и менее буйные, где царит фицджеральдовская атмосфера, подходящая для ухаживаний.

В свое первое лето в городе Вили приходится нехотя тащиться за Альмой купаться, поначалу он вообще не представляет, как тут «ходят купаться», где именно это самое купание, вызывающее у всех такое возбуждение и нетерпение, стоит только произнести это слово, так что ему остается только пойти за ней, чтобы разобраться, в чем тут дело.

К племени Тополини в то лето добавились еще двое детей из дома у часовни за станцией, Лучо и Аида, дети изгнанников: ходят слухи, что отец лупит Лучо пряжкой ремня, поэтому он носит боксеры до середины бедра, а не плавки-слипы, как все. Аида постарше,