Читать книгу - "Возвращение в Триест - Федерика Мандзон"

протягивает для внучки хрупкую нить памяти, то, что будет с ней, даже когда позади останутся только мертвые и она не будет смотреть на прошлое как на время, которое для нее под запретом.

Когда Альма была маленькая, они доходили до кладбища Святой Анны изучать надгробия на известных могилах, до Ризиера-ди-Сан-Сабба[30], не так давно открытого для публики. Дед удерживался от лекций по истории, зато рассказал ей о Диего де Энрикесе, который недавно погиб при загадочных обстоятельствах (много лет спустя в столице Альма не сильно удивится, когда обнаружит, что многим людям из политики известно имя Энрикеса).

Когда нацисты спешно покинули Ризиеру, чтобы не попасть в руки союзников, или людей Тито, или партизан, которые входили в город, Диего де Энрикес, ученый и коллекционер, обладающий историческим чутьем, бросился в Ризиеру и три дня и три ночи посреди разгрома и беспредела переписывал в свои тетрадки надписи, которые узники лагеря нацарапали на стенах камер. На третий день, когда он проснулся, стены были свежевыбеленными, разобрать надписи уже стало невозможно.

– Это сделали нацисты?

– Нет, они уже убежали.

– А кто же это сделал?

Дед не ответил.

– Знаешь, как он умер? Несколько лет назад у него сгорел дом и, видимо, вместе с ним и тетради. В ту самую ночь, когда возникли проблемы с телефонными линиями и его сыну поменяли номер, так что он был недоступен до следующего вечера.

– Что было в этих тетрадях?

– Имена, schatzi, списки имен тех, кто сдавал евреев и партизан и других людей, которые пришлись не по вкусу, после чего их отправляли в Ризиеру или депортировали в концентрационные лагеря Германии.

– Кто они были?

– Те, кто сдавал?

– Да.

– Обычные горожане.

– Ты знаешь, кто именно?

– Нет, но достаточно посмотреть на тех, кто обогатился совсем недавно.

В те дни, когда Альма пытается отделаться от Вили или, по крайней мере, видеть его как можно меньше, дед уже не так легок на подъем, как в ее детстве: он опирается на альпеншток без железного наконечника, и их прогулки ограничиваются окрестностями холма Сан-Вито. Так, он предпочитает навестить мемориальный постамент в память о Винкельмане[31], чтобы еще раз рассказать о жестокой смерти, подстерегавшей немецкого археолога в их городе, от руки юноши-чужестранца: задушенный шнурком и пронзенный кинжалом в живот, он семь часов умирал в агонии, после чего был похоронен в братской могиле. Говорили, что это разборки между извращенцами, но на самом деле, как объяснял дед, этот мальчишка, работавший в Вене помощником повара, гарсоном, ловко вытащил из карманов Винкельмана не только медали из чистого золота, подаренные ему императрицей, но, вероятно, также послание, которое надо было передать понтифику.

– Знаешь, императрица никогда не приезжала в город, но занималась им издалека, и благодаря ей…

И вот в разгар этих ритуальных историй, наполненных интригами и ложными следами, в душу Альмы закрадывается тревога: дед внезапно теряет нить, взгляд становится детским, немного растерянным, и она замечает, как он тычет и тычет тростью в мостовую, будто пытается выковырять оттуда слова, которые никак не хотят всплывать в памяти. Альма кладет ладонь деду на руку, в кои-то веки они не спорят из-за имперских мифов, она подводит его к каменной скамейке в тени собора. Альма никогда не воспринимала своего дедушку как старика, он всегда был для нее одинаково старым: газета, развернутая на выступающем брюшке, и такой вид, будто ему не терпится рассказать пикантную сплетню.

Альма отходит к киоску купить два оранжада с трубочками и приносит их на лавочку: дед как будто пришел в себя и теперь снова непринужденно болтает. Он всю жизнь только тем и занимался: знакомился с интересными людьми, читал книги, газеты, политические брошюры, но главное, упражнялся в том, чтобы придать красивую форму тому, что узнал: тестировал интересные истории за ужинами в гостиных старого города, оттачивал их на горных прогулках с бабушкой и в дни прибоя на парусниках, когда они бросали якорь у побережья Истрии и растягивались на носу почитать и обсудить, что происходит в мире. Поэтому у его историй есть ритм, они завораживают, но в них нет спонтанности. Альма их знает наизусть, она могла бы пересказать их слово в слово и подозревает, что для деда важнее производимый эффект, а не смысл.

– Дедушка, почему ты ненавидишь папу? – спросила она его тогда, осознав, что не уследила за своим голосом и он возвысился на октаву, прозвучал более агрессивно.

– Ненавижу? – Дед пристально на нее смотрит.

– Ну ты же его ненавидишь.

– Нет, я не сказал бы, что ненавижу твоего отца.

– Мама говорит, что да, – врет она.

– О, твоя мама всякое думает. Это называется «проекция».

– Но ты никогда не хотел с ним познакомиться.

Он отпивает оранжад через соломинку со старомодной элегантностью. Его взгляд теряется где-то в заливе, прозрачный воздух высекает очертания белого замка эрцгерцога, обожавшего ботанику, и береговую линию в сторону Венеции. Альма думает, что дед уже забыл про ее вопрос, и готова отступить. Ведь вопрос вырвался у нее непроизвольно: она устала и взвинчена из-за Вили.

– Видишь ли, schatzi, о твоем отце я ничего не знаю, но это не так важно. Главное, твоя мать о нем ничего не знает. Ты о нем ничего не знаешь.

– Думаешь, он шпион?

Дед хохочет и внезапно снова становится влиятельным профессором:

– Ну нет, глупости! Я не думаю, что он шпион. Все было бы гораздо проще, если бы он им был.

Альма не сводит глаз с банки оранжада, она жалеет, что завела это разговор, который кажется ей предательством. От слов деда все становится менее и менее значительным.

– Знаешь, я думаю, что, когда человек сжигает все мосты, – продолжает он, – когда не говорит ни слова о себе и своем прошлом и превращается в сына ветра без корней, как будто родился вчера, без истории, без своего места, он представляется мне надломленным. Человеком, который потерпел поражение и не научился справляться. Слабым.

Эти слова внезапно сделали Альму глухой по отношению к деду – «слабый», – они в одно ухо влетают, в другое вылетают, и теперь Альма смотрит вдаль, на замок[32] несчастного эрцгерцога, императора Мексики[33], словно причаленный к берегу белый парус, со своей печальной романтической историей, за которую легко уцепиться, как за якорь, чтобы забыть слова, которые только что сказаны, потому что пусть даже дед и прав, но эта правота ничего не значит для отца, а значит, для нее тем более не должна.

Говорят, нас делают людьми встречи, думает Альма, пересекая сосновую рощу Барколы, где молодые люди группками болтают, усевшись на земле и прислонившись спинами