Читать книгу - "Война и мир. Том 3-4 - Лев Толстой"

Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобыпленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те,которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опятьс Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяиномКаратаева.

С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась талихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того какКаратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех поркак Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобыподойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаевобыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, которыйиздавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.

В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существомсвоим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, вудовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастьепроисходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние тринедели похода, он узнал еще новую, утешительную истину — он узнал, что на светенет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человекбыл счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бынесчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободыи что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что врозовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдалон теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригреваядругую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно также страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давнорастрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как емуказалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не болеесвободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, чтопотом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главноебыли босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно ипитательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был дажеприятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночьюбыли костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первоевремя — это ноги.

Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки,Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел,прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнеееще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.

Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека испасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную томуспасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как толькоплотность его превышает известную норму.

Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных,хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве,который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той жеучасти. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чемстрашнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором оннаходился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания ипредставления.