Читать книгу - "Одинокая ласточка - Чжан Лин"

обязательно написал. Кто угодно может меня бросить, отец, мать, но только не он.

Она сказала это очень просто, на ее лице читалась та же уверенность, как если бы она заявила что-то вроде “самые долгие дожди когда-нибудь обязательно заканчиваются” или “когда прячутся звезды, обязательно наступает рассвет”.

В ее голосе я услышал одно – доверие, то доверие, при котором безбоязненно прыгаешь с крутой скалы, потому что знаешь, что внизу тебя поймают.

В сердце впилось осиное жало, стало больно.

Когда-то А-янь точно так же доверяла мне. А я позволил ей взобраться на вершину и прыгнуть, но не протянул к ней руки.

Я дал ей разбиться.

– Дядя, – прошептала А-мэй.

Я решил, что она проснулась, опустил голову и увидел, что она все еще спит: между сморщенными бровками мягонький кружочек, рука сжата в кулачок, который, наверно, ухватил воображаемый краешек одежды. Я раскрыл этот кулачок и вложил в ее ладошку свою руку.

– Все поменялось, война кончилась, больше нет нужды прятаться по углам, я могу остаться в Сышиибу, – сказал я.

А-янь ничего не ответила, только вынула из бамбуковой емкости три набора палочек и положила их на очаг.

– Я могу открыть школу, учить детей читать. У нас здесь даже частных учителей нет, до ближайшей миссионерской школы десять с лишним ли. Если родители ленятся, дети так и живут безграмотными.

У А-янь дрогнула рука, из ложки на очаг просыпался рис.

– Учить буду бесплатно, за еду, – добавил я.

А-янь подобрала пальцем рисинки и одну за другой отправила их в рот.

– Это тебе с матерью надо советоваться, не со мной, – сказала она с расстановкой.

– Я не собирался ни с кем советоваться, – сказал я. – Просто поделился. Наша А-мэй вырастет – буду ее учить.

Договорив, я вдруг понял, какое странное слово только что произнес.

“Наша”.

* * *

С того дня Плешивый долго не появлялся в Сышиибу, и даже когда его жена стала рожать, не он, а свекровь еще с одной шэянкой усадили ее в огромную корзину и притащили к А-янь. Свекровь сказала, что Плешивый отправился в город, кто-то явился к нему на дом и позвал петь в уездном центре. Она не уточнила, чем именно он занимается, учит петь других или его самого учат новым песням.

Жена родила сына весом в четыре цзиня и семь лянов[46], мальчика назвали Ян Цзяньго. Перед уходом Плешивый распорядился: если будет мальчик, пусть его зовут Цзяньго (Основание Нации), а если девочка – Цзяньхуа (Основание Китая).

Ян Цзяньго выбрался из материнской утробы, ему перерезали пуповину, его вымыли, и первым человеком, которого он после этого увидел, была не родная мать (слепая от изнеможения уснула) и не бабушка (шэянка в эту минуту варила на кухне сироп), а привлеченная его плачем А-мэй. Она поглядела на его личико, сморщенное, размером едва больше лепешки из клейкого риса, и ей стало чуточку смешно и чуточку грустно. Ян Цзяньго не было смешно, ему от всей души хотелось зареветь, но не хватало сил. Он полуоткрыл рот и пищал, как мышь, которой защемило заднюю лапку. А-мэй не вытерпела и сунула ему в рот свой палец. Ян Цзяньго начал сосать ее потный, грязный, может, даже пахучий пальчик и неожиданно успокоился.

Много лет спустя, когда А-янь стала вспоминать, как родился Ян Цзяньго, оказалось, что А-мэй начисто все забыла. Сам Ян Цзяньго расплылся в хитрой улыбке и заявил, что отчетливо помнит каждую деталь. Он сказал: в тот же миг, когда он впервые открыл глаза, он по уши влюбился в стоявшую перед ним девочку.

На тот момент Ян Цзяньго было уже двадцать девять лет, он только что поступил в аспирантуру академии искусств и теперь лихорадочно подтягивал свой английский, готовясь однажды поехать на учебу в Америку.

Мать Плешивого, скромная, порядочная женщина, не умела благодарить словами. Вместо этого она принесла А-янь кипу перевязанных жгутом матерчатых туфель разных размеров, и вплоть до средней школы А-мэй ходила в обуви, которую смастерила шэянка.

В следующий раз я увидел, нет, услышал Плешивого почти через год, на второй день первого месяца по лунному календарю. Накануне деревню замело снегом, а после всю ночь бушевал ветер, снег покрылся тонкой ледяной коркой, мышь пробежит – и то слышно, как лед потрескивает. В такую погоду даже оголодавшая скотина не покажется из закута, тем не менее рано утром в Сышиибу вошел отряд в серых формах и с тюками за спиной. Собаки, не признав этих людей, высунули за ворота головы и давай облаивать чужаков. В это время в отряде пронзительно засвистели, будто чтобы выцепить всех кругом из-под одеял, и кто-то тут же загорланил песню. В ней было что-то непривычное, непривычная высота голоса, непривычные слова, она не походила ни на погребальный плач, ни на свадебные куплеты, зато смутно напоминала заклички, с которыми встречают весну:

Ай-о-о!

Реформа земельная

В деревню идет!

Повсюду в горах

Слива цветет,

Счастливый крестьянин

Друзей в дом зовет…

Собаки одна за другой затихли, они узнали этот голос.

Плешивый пел новую песню, которой научился в городе.

После этого дня в Сышиибу несколько месяцев происходили события, сотрясавшие небо и землю. Только не подумайте, что “сотрясавшие небо и землю” – всего лишь образное, символическое выражение. Лучше понимайте его в самом что ни на есть прямом смысле, потому что эти события и вправду связаны с землей. Если уж совсем по-простому, те, у кого не было земли, например Плешивый или А-янь с дочерью, вдруг ее обрели, а те, у кого была земля, проснулись утром и обнаружили, что на их купчих отныне стоит имя нового владельца.

Моей семье тоже досталось несколько му тощей землицы, но я не проявлял к ней особого интереса, меня занимало одно – открытие школы. Я долго уговаривал местных старейшин и наконец заручился их согласием: мне разрешили переделать под школу заброшенный храм в дальнем углу деревни. Я кликнул молодых парней, мы вместе передвинули глиняную бодхисаттву на задний двор, прибрали храмовый зал, побелили стены, и получилась классная комната. Учебники я составлял сам, делал вручную трафареты из восковой бумаги и печатал на ротаторе брошюрки, немного похожие на бюллетени, которые в полицейской академии подсовывали под дверь.

Главной моей головной болью стали ученики. Большинство жителей Сышиибу были крестьянами-чаеводами, образование было у них не в чести. Едва научившись ходить, малыши, как мальчики, так и девочки, начинали помогать на плантации, никто из родителей не хотел, чтобы их ребенок возился