Читать книгу - "Одинокая ласточка - Чжан Лин"

Если бы я знал, что, покидая Юэху, я ступаю на тропу неминуемой гибели, я давно бы ослабил хватку, отпустил секрет, который судорожно сжимал в кулаке.

Если бы я давно это сделал, возможно, в животе Стеллы был бы другой ребенок; возможно, Лю Чжаоху не пришлось бы, рискуя жизнью, прыгать с корабля, чтобы поговорить с ней; возможно, Лю Чжаоху и вовсе не оказался бы на том корабле; возможно, все у них со Стеллой сложилось бы иначе.

По правде говоря, в дверце к душе Стеллы все время оставалась щелочка для Лю Чжаоху – ровно до истории с Сопливчиком. Она еще способна была понять, что ее утраченная девственность стала для Лю Чжаоху преградой, это недостаток большинства китайских мужчин. Она готова была смириться с “общим” недостатком, но “частное” предательство простить не могла.

“Частным предательством” для нее были сплетни, которые распускали о ней в тренировочном лагере, а ведь она оставила дом, чтобы сбежать от этих сплетен. Она считала, что их распускал Лю Чжаоху. Ее подозрения имели под собой основания – в лагере только нам с ним было известно о ее прошлом.

Но я знал, что Лю Чжаоху тут ни при чем. Настоящей виновницей была моя кухарка. Она оба раза помогала мне выхаживать Стеллу и была в курсе всех подробностей. Кухарка торжественно клялась, что будет нема как рыба, она и правда помалкивала, жаль лишь, ее молчание не распространялось на супружескую спальню – в конечном итоге она не стерпела и рассказала обо всем мужу. Ее муж, повар китайских курсантов, был земляком и соседом Сопливчика, так все и закрутилось. Слух выскользнул из одного болтливого рта и попал в другой рот, потом выскользнул и оттуда… И каждый надеялся, что следующий рот будет двустворчатой раковиной, внутри которой слух превратится в жемчужину. Тот, кто не сумел сохранить тайну, с легкой душой передавал ее другому на хранение. Увы, рот – это все-таки не раковина, в конце концов тайное стало явным.

Моя бедная набожная кухарка, понимая, какое зло причинил ее длинный язык, страшилась предстать перед Богом, стыдилась показаться нам со Стеллой на глаза и потому твердо решила взять расчет. На прощанье она умоляла меня не выдавать ее, и я скрыл ото всех истинную причину ее ухода.

Я знал, что это предательство для Стеллы – “мертвый узел”, который она ни за что не развяжет по своей воле, именно тогда приотворенная для Лю Чжаоху дверца окончательно захлопнулась. Сперва я молчал, потому что дал слово кухарке, позже у меня появился личный мотив – я без памяти влюбился в Стеллу. Личный мотив постепенно разбухал и со временем попросту вытеснил изначальный.

Я понимал, что Стелла меня не любит, но мне было все равно. Война – это мясорубка, давильня. Война перемалывает жизнь, превращая ее в фарш и землю, война выжимает любовь, превращая ее в симпатию, превращая привязанность в доверие, влечение плоти – в жажду тепла и заботы. И хотя симпатия, доверие, жажда тепла – это не любовь, я был убежден, что они надежнее любви. Только на меня Стелла сможет опереться среди руин, которые оставит ураган войны, пусть даже до меня будет Лю Чжаоху, пусть даже до меня будет Иэн.

Единственное, чего я никак не ожидал, – что между нами вдруг встанет Смерть. Знай я свое будущее, я давным-давно развязал бы тот мертвый узел на сердце Стеллы, лично передал бы ее Лю Чжаоху, и все было бы совсем по-другому.

Конечно, мертвый узел ее сердца, как и все мертвые узлы в мире, и без меня рано или поздно должен был развязаться – в силу какого-нибудь необъяснимого стечения обстоятельств или просто под воздействием времени. Только ждать пришлось дольше. Ждать среди ненависти, непонимания, отчуждения, тратить на это годы, которые могли подарить любовь, счастье и детей.

И потому я должен попросить у тебя прощения, Лю Чжаоху, хотя бы и семьдесят лет спустя.

Лю Чжаоху: секрет в форме волны

Следующие несколько лет мне вновь и вновь снился один и тот же сон: на небе появляется багровый огненный шар, я смотрю на него, и мои глаза, обожженные, тотчас слепнут, я погружаюсь во мрак. Мрак особый, мрак оранжево-красный, мрак такой, будто кругом раздавили томаты. У него нет формы, нет текстуры, нет слоев. Лучи света не могут прорезать его, как они прорезают мрак черный; оранжево-красный мрак – бескрайний, вечный, без начала и конца, он создает ложное ощущение, что глаза все время открыты. Во сне я поднимаю тяжелые, как камни, руки, тру столь же тяжелые веки и в ужасе осознаю: оттого что я закрываю глаза, оранжево-красный мрак не исчезает, он неутомим, он всегда наготове.

Я просыпался в поту и почти с радостью и облегчением видел, что вокруг кромешный мрак. То есть черный мрак.

Позже я мало-помалу понял, что эти фантазии порождала моя тоска по свету дня. Мечты о солнце проникли в мир снов, заплутали и ненароком очутились в оранжево-красной хмари.

Меня приговорили к пятнадцати годам работ на угольной шахте в соседней провинции. Каждый день я вставал с койки, надевал униформу, крепко подвязывался соломенным жгутом, забирался в клеть и спускался вниз, и все это до восхода солнца. К тому часу, когда смена заканчивалась и клеть возвращала меня к устью шахты, солнце уже отходило ко сну. Ночью, когда усталость и бессонница вели войну, в которой ни одна из сторон не желала сдавать позиции, заведовавшие цифрами нейроны в моем мозгу приходили в необычайное оживление. Я высчитал, что пятнадцать лет – это примерно семьсот восемьдесят две недели, или пять тысяч четыреста семьдесят пять дней, или сто тридцать одна тысяча четыреста часов, или семь миллионов восемьсот восемьдесят четыре тысячи минут. Подсчет был, конечно, грубый, но и он привел меня к простому и безжалостному выводу: я упущу десять тысяч девятьсот пятьдесят встреч с солнцем – пять тысяч четыреста семьдесят пять восходов и пять тысяч четыреста семьдесят пять закатов.

Разумеется, я пропущу не только восходы и закаты. Я пропущу весны, поля, зеленую траву, сверчков, школьные мелки и детские годы А-мэй. Допустим, я переживу эти пять тысяч четыреста семьдесят пять дней – А-мэй к этому времени станет взрослой девятнадцатилетней девушкой, она уже не обнимет мою ногу, не повиснет у меня на руке, не будет раз за разом подбирать к слову “дядя” – ох, нет, “папа” – тон голоска и выражение личика.

Там,