Читать книгу - "Ярослав и Анастасия - Олег Игоревич Яковлев"

Болеслава, поджимая обиженно губки, отвечала: жить-де следует княжичу в законном браке, иначе отец точно оставит его без всякого наследства в Галицкой земле, а то и выгонит прочь.

Тяжко вздыхал Владимир, тряс кудрями, а ввечеру опять пил в каморе. Пьяный он часто цеплялся к ней, приставал, лез, она отталкивала его, один раз, не выдержав, палкою отходила, заставила утихомириться.

Хотела она ребёнка, сына, но боялась. От этакого пьянчужки не иначе как уродец какой из чрева её появится. Огорчалась вельми, по ночам горькие слёзы проливала, но терпела, ждала, молила Господа, чтоб послал Владимиру её исправленье и исцеленье от сего страшного недуга.

Бывшие Ольгины хоромы понемногу полнились людьми. Взял на службу и приставил к сыну Осмомысл нескольких молодых отроков, перевёл из сёл холопов с семьями. Шумно становилось в огромном тереме. Внизу, на поварне, в каморах, где селилась челядь, в гридне стало непривычно многолюдно.

С утра до вечера занималась Болеслава хоромами, присматривала за хозяйством, слушала отчёты тиунов и дворского, наставляла, давала строгие указания. Времени на рукоделье становилось заметно меньше. Владимир же всё не унимался, всё пил, к немалому её огорчению.

…В тот вечер привычно следовала Болеслава по переходам дворца. Шла, держа в руке толстую восковую свечу, спустилась по лестнице, миновала гридню. И словно вырос из стены, выбрел встречь ей будто из небытия молодец – красавец. Власы светлые плавной волной вьются, усы подстрижены и вытянуты в стрелки, глаза карие сверкают, в ухе блестит серьга златая, кафтан с воротом украшен узорочьем.

Шатнулась Болеслава от неожиданности, едва свечу не выронила.

– Ты княжна Болеслава, сноха князя нашего, – прошелестел над нею, будто свежего ветерка порыв, качающий листья, ласковый шепоток. – Давно любуюсь тобой, красавица!

Красавицей доселе Болеславу никто не величал. Да и разве она хороша собой? Воистину, мышь и есть. Да ещё этот пушок нелепый над губой! Не любила Болеслава глядеть на себя в зеркало и каждое утро равнодушно отдавалась служанкам, которые умело покрывали ей лицо белилами, наносили румяна на ланиты, сурьмили белесые взлохмаченные брови.

А тут вдруг: «Красавица!»

Обомлела на миг Болеслава, зашлось в волнении сердечко. Взяв себя в руки, княжна спросила строго:

– А ты кто еси? Чегой-то не видала тя тут николи.

– Я… Да я ко брату погостить приехал. Володислав я, Кормилитич.

– Володислав. – Стараясь припомнить, где слышала это имя, Болеслава наморщила чело. – Не ты ли с Зеремеем да с Вышатою в терем наш врывался два лета тому?

– Эко вспомнила! – усмехнулся Кормилитич. – Ну, было. Дак прощён я князем.

– За что ж он тя простил?

«А непроста княжна. Умна, по всему видать. Но не сказывать же ей про Коснятина!» – Володислав немало смутился, но быстро сообразил и ответил так:

– Братья мои, Яволод с Ярополком, заступились за меня. Уговорили князя простить.

– А что ты здесь стоишь? – не унималась княжна. – Выплыл, яко вор, из-за столпа. Сожидал меня, что ли?

В словах её сквозили и насмешка, и любопытство.

– Ну да как те сказать… – на устах Кормилитича заиграла масленая улыбка. – Просто, когда приехал сюда, ко брату, иду по переходам, ищу каморы еговые, а тут… Будто солнце с небес спускается. У князя во дворце было. Гляжу: выступаешь лебёдушкой, вся красотой, яко лучик пресветлый, сияешь… С той поры и жду с тобою встречи…

Володислав говорил искренне, не лукавил, в голосе его звучала нежность.

Не нашлась сразу Болеслава, что ему ответить. Сокрыли белила прильнувшую к щекам кровь, дрогнула рука со свечой, но справилась с собою княжна, утопила вспыхнувшее внезапно яркой звездою чувство за насмешкой:

– Красно баишь, Кормилитич. Да токмо убоги словеса твои. Змием к чужой жене подползаешь, таишься за столпами каменными.

Насмешку тотчас сменил гнев, продолжила она с негодованием, сдвинув сердито брови:

– Ишь, что умыслил! Добрую жену лукавыми словесами с пути истинного сбить! Не выйдет то! А ну, уйди, дай дорогу! И не смей боле мне на глаза попадаться! Худо содею!

Она решительно отодвинула его плечом. Что случилось дальше, княжна сразу и не поняла. Резким движением подхватил её Володислав на руки. Она стала вырываться, беспомощно заболтала ногами, выронила свечу, попыталась закричать, но жаркий страстный поцелуй прервал короткий вскрик.

– Не отступлю от тебя, ладушка! Ни за что на свете! Пусть хоть потом и казнит меня князь, пусть изгонит, пусть повесить велит! Без тебя свет божий мне не мил! – горячо шептал Кормилитич.

Она била его кулачками в грудь, укусила за щёку, острыми ногтями исцарапала лицо.

– Уйди! Уйди! Постылый! Мужняя жена я! Владимир – сын княжеский! Сведают, скажут ему – убьёт тебя! – шептала Болеслава в ответ.

Кричать громко, звать на помощь не стала. Подумала, что позор то будет, к вящему удовольствию всяких недоброжелателей, а таковых среди галицких бояр хватало.

– Княжич, говоришь. А ты на меня погляди: чем я княжича того хуже? Не ведаешь ты ещё многого.

Он опустил её на землю, но продолжал сжимать в крепких объятиях. Княжна примолкла, стояла тихо. Что с ней в эти мгновения творилось, не понимала. Только что хотелось отхлестать сего наглеца по щекам, побежать, кликнуть стражу, а вот стоит она и слушает его, и по нраву, да, по нраву ей его объятия, хочется ещё крепче, ещё сильней прильнуть к нему и слушать, слушать его завораживающий жаркий шёпот!

Меж тем Володислав продолжал:

– Мать моя, знаешь, кто? Млавою её звали. Кормилицей она была мужу твоему. Грудью своей обоих нас выкармливала. И я княжичу Владимиру, почитай, брат молочный. Вместях титьку мамкину сосали. Князь же покойный Владимирко Володаревич, отец нынешнего Ярослава, овдовел он рано и вдругорядь тако и не оженился. И сделал мать мою полюбовницей своей. От связи сей я и родился. Ну, а чтоб позора не допускать, выдали мать мою, тяжёлую уже, за боярина Ляха. После братья мои единоутробные на свет появились.

– Что?! – В голосе Болеславы послышались насмешка и презрение.

Отодвинув от себя только что владевшее ею светлое и ласковое чувство, решительно оттолкнула она от себя руки Кормилитича. В свете факела на стене сверкнули большие вишенки-глаза.

– Выходит, ты байстрюк! И Осмомысл ваш такожде байстрюка породил, и Владимир за им вослед. Ну и семейка у вас, у галицких! Один другого стоите! Не смей, слышь, не смей ко мне подходить! Токмо тронь, попробуй! Такую затрещину получишь – всю жизнь помнить будешь! Поди прочь!

Она метнулась в темноту перехода и сама не помнила, как очутилась в своей каморе.

В эту ночь она так и не смогла уснуть. Читала до утра псалтирь, долго стояла