Читать книгу - "Ярослав и Анастасия - Олег Игоревич Яковлев"

– А у нас будет ребёнок, – тихо шепнула Агнесса. – Давно хотела тебе сказать. Ты теперь – король, и если у меня родится сын, то он тоже станет королём, тебе вослед.

Бела равнодушно расцеловал нелюбимую жену в маленькое кукольное личико, сплошь покрытое белилами, и со скрытым отвращением посмотрел, как она некрасиво морщит свой длинный нос и кривит губы. Но она, именно она была ему нужна на брачном ложе. И он снова целовал и обнимал её костлявое тело.

…Агнесса родит сына, которого назовут Имре, или Эммерихом, на немецкий лад. И будет ему суждено править в земле угров, но случится то намного позже времени нашего рассказа.

Глава 68

Свирепый буран засыпал снегом пути, выл, визжал в ушах, свистел яростно, стойно былинный Соловей-разбойник. Конь, усталый, с запавшими боками, с превеликим трудом передвигался по зимней степи. Весь в снегу, одинокий вершник беспрерывно понукал его, ударял боднями, подгонял хлыстом. Не было видно ни зги, один снег клубами подымался над равниной, колол лицо, застил глаза. Всадник отчаянно всматривался вперёд, но ничего не видел. Вроде двигался он правильно, пересёк Стугну, далее держал путь строго на полдень. По его расчётам, вскоре он должен был оказаться возле Торческа, расположенного на узенькой, скованной льдом речушке Гороховице. Но проклятый буран замёл все дороги, и теперь ему, вероятно, предстоит замёрзнуть здесь, посреди по-волчьи воющей вьюги.

И всё-таки надо было ехать. Конь медленно, шатаясь, но шёл вперёд, одолевал снежные сугробы, и вершник, стиснув до крови уста, всё смотрел и смотрел вдаль, питая надежду увидеть там, посреди буйства бешеной стихии, долгожданный вал, соединяющий две крепости.

Ему повезло, он и сам не заметил, как упёрся в неожиданно выросшую перед ним крутую снежную гору. Это был тот самый длинный торческий вал, было спасение. Круто повернув скакуна влево, всадник поехал вдоль вала. Вскоре глазам его открылась дубовая крепость, кажется, восточная, которая с Детинцем, церковью и княжьим двором. Да, вот различает он сквозь белую пелену ворота, обитые листами меди, видит выглядывающую из-за стены церковную главу-луковицу. Вершник слабо улыбается; стянув зубами с руки заснеженную меховую рукавицу, кладёт крест.

«Свечку надобно поставить святому Николаю-Угоднику. Уберёг, вывел на верную дорогу!» – простучала в голове мысль.

Встречь ему спешила городская стража.

– Из Галича аз. Боярин беглый, – с трудом ворочая языком, ответил вершник на вопрос одного из стражей, высокого торчина в колонтаре[214], кто он таков. – Ко княгине Ольге и княжичу Владимиру путь держу.

Он едва не упал от усталости с седла. Один из стражей поддержал его, помог сойти на землю. Тотчас двое других подхватили его под руки и повели в город.

…Ольга недоумевала. Брат, князь Михаил, велел передать, что её хочет видеть некий беглый галичанин.

«Никого в Галич не посылала, ни с кем в последнее время не сносилась. Да и кто, тамо, в Галиче, ныне остался? Одни прихвостни да дружки Ярославкины!» – думала она с раздражением, спеша по теремным переходам в свой покой.

Послала холопа предупредить сына, велела, чтоб такожде явился к ней. Сын раздражал, его поведение вызывало то приливы бешенства, то печальную усталость и чувство тупой безнадёжности. Мало того, что спутался с попадьёй и об этой его связи стало известно всей Руси, так вдобавок попадья сия родила ему осенью сына-байстрюка. Ребёнка окрестили, назвали Васильем – имя этого святого было родовым у галицких князей. Был Василько Ростиславич, Василько Ярополчич, а теперь, выходит, будет Василько Владимирович.

«Вот Ярославка за сына Владимира почитать не хощет. Но ить его, его отпрыск! И повадками своими его повторяет! А может, воистину, от Берладника его зачала? Сама не ведаю. Зато, яко Ярославка, тож до девок охоч Владимир! Тож байстрюка породил!» – Злость захлёстывала бывшую галицкую княгиню.

Жаждала ли она мести? Хотела ли отплатить Осмомыслу за свой позор, за то, что вынуждена была уехать из Галича?! Сперва хотела, конечно, мечтала о том, строила в голове дерзкие планы. После, глядя на сына и его делишки, невольно опускала руки. Понимала также, что не гнал её муж, не требовал поначалу развода, что она сама… Сама настояла, чтоб так было. Ибо где нет любви, где сквозит в отношениях меж людьми одна неприязнь, одна ненависть гложет, то какая это жизнь! Она устала, просто устала… Хотела теперь одного – покоя. Сына презирала, в боярах разочаровалась, в помощи братьев разуверилась. Вздыхала тяжко, уныло бродила по горницам торческого терема братнего, равнодушно выслушивала слова утешения от самого Михалки и его ближних слуг. И столь же равнодушно поднималась теперь в верхние горницы, готовясь слушать очередного «обиженного» Осмомыслом боярчонка, который, верно, острил сабельку в тот роковой ноябрьский день. Острил, да затупилась она, обломилась, разъела её, стойно ржа железо, изощрённая Ярославкина хитрость. Недооценили его бояре, ох, недооценили! Одна она, Ольга, знала, каков её бывший супруг!

Она невольно вздрогнула, вскрикнула от неожиданности, узнав в шатающемся от усталости, одетом в старый грязный овчинный тулуп худощавом человеке Глеба Зеремеевича. Заколотилось в груди сердце, в очередной раз вспыхнули навсегда, казалось, утихшие страсти, как-то враз посветлела лицом княгиня, улыбка поползла по её бледным устам.

Владимир тихо вошёл в палату, сухо кивнул сыну Зеремея, молча опустился на лавку.

– Сядь, Глеб! – приказала Ольга. – И сказывай вборзе, какими судьбами ты здесь, у нас. Что, не сладко, видать, в уграх пожилось?

– Воистину, матушка-княгиня! Лихо в уграх. Колгота[215] тамо, братья друг на дружку ратью пошли, бароны промеж собою, яко собаки, грызутся. Нету нигде покоя! – Глеб наигранно громко вздохнул и возвёл очи горе. – Всюду попирают люди стопами законы Божьи, забыли о страданиях Христовых, яко поганые, ведут ся.

– Ты о себе молви! Неча тут причитать! – внезапно прикрикнула на него княгиня.

Овладел ею тяжкий приступ злости. И вот этого лицемера с бегающими от перепуга глазками поросячьими она любила, она ласкала его долгими ночами, она отдавалась ему и сама брала от него всё, что могла и что хотела! Или… Всё это было с ней от того, что жаждала любви и ласки, а муж стал пренебрегать ею, утонув в чарах Настаски?! Да, так и было. Даже сейчас, когда дочери Чагра не было в живых, продолжала Ольга её тупо и яростно ненавидеть.

Меж тем Глеб, осаженный её криком, кратко оповестил о своих мытарствах:

– Схватил нас с отцом в Ужгороде некий Кёсеги, барон. Заключил в оковы, отвёз в Пешт. Новый круль угорский, Бела, брат почившего Иштвана, повелел отца моего в руки князя