Читать книгу - "Гранд-отель "Бездна". Биография Франкфуртской школы - Стюарт Джеффрис"

И все же что фашизм значил для Франкфуртской школы? Десятью годами ранее Вильгельм Райх в своей опубликованной в 1933 году книге «Психология масс и фашизм» объяснял его появление подавлением сексуальности. Он писал: «В результате морального сдерживания естественной сексуальности ребенка, которая на последнем этапе приводит к существенному ослаблению его генитальной сексуальности, у ребенка развивается пугливость, робость, страх перед авторитетом, покорность, “доброта” и “послушание” в авторитарном смысле этих слов. Такое сдерживание парализует действие мятежных сил в человеке, так как каждый жизненный порыв теперь обременен страхом; поскольку секс стал запретной темой, критическая способность и мысль человека также становятся запретными»^{429}. Для Райха семья не была тем же, чем она была для Гегеля, – автономным пространством, способным противостоять государству, у него она была скорее миниатюрным авторитарным государством, готовившим ребенка к последующему подчинению.

Ведущий мыслитель-психоаналитик Франкфуртской школы Эрих Фромм был в основном согласен с этим анализом, хотя недостаток эмпирических данных и чрезмерное внимание Райха к генитальной сексуальности вызывали у него беспокойство. Он был согласен, что появление фашизма связано с садомазохизмом. В своем очерке «Социально-психологические аспекты» он ввел различение между «революционным» и «мазохистским» характером^{430}. Первый обладал силой «я» и стремился к изменению своей судьбы, а второй подчинялся ей, отдавая свое будущее в руки высших авторитетов. Фромм шел следом за Фрейдом, считая садизм и мазохизм двумя сторонами одной медали: садист выступает против того, кто выказывает признаки слабости. Садомазохистский социальный характер необходим для авторитарного общества, он подразумевает почтение к тем, кто сверху, и презрение к тем, кто снизу. Садомазохист, по Фромму, характеризуется стремлением к порядку, пунктуальностью и бережливостью: это тот тип социального характера, который фашист очень хотел бы иметь в большом количестве, чтобы поезда ходили по расписанию, а уничтожение евреев было поставлено на промышленную основу.

Но все это мало объясняет факт появления фашизма именно в Германии. В течение 1930-х годов Фромм разработал объяснение того, что произошло, обогатившее его книгу 1941 года «Бегство от свободы», которая вышла в свет после его ухода из Института. Фромм полагал, что по мере того, как Германия двигалась от раннего капитализма к капитализму монополистическому, социальный характер ее низшего среднего класса оставался неизменным. Мелкая буржуазия, служившая иконой раннего капитализма, владевшая и управлявшая своим собственным бизнесом, превратилась в аномалию при его корпоративных формах. Представители этого класса были невольными героями «Протестантской этики и духа капитализма» Макса Вебера: это были бережливые, отказывавшие себе в удовольствиях, связанные чувством долга персонажи, доминировавшие в раннем капитализме. Теперь, в Веймарской республике, они стали политически бессильными, экономически поверженными и отчужденными духовно. Они испытывали садомазохистское стремление не к изменению собственной судьбы, а к подчинению власти, которая сделает все это за них. «Желание авторитарной власти обращается в сторону сильного лидера, тогда как другие специфические образы отца становятся объектами бунта», – писал Фромм в 1932 году в статье «Психоаналитическая характерология и ее значение для социальной психологии»^{431}. В 1941 году, подойдя к написанию «Бегства от свободы», Фромм поместил садомазохистскую потребность немецкой мелкой буржуазии в сильном лидере в рамки большого историко-диалектического процесса. Процесс освобождения от власти авторитета (будь то авторитет Бога или общественных условностей) приводит в итоге, говорит Фромм, к муке безнадежности, похожей на ту, что испытывают маленькие дети в процессе взросления.

Он полагал, что освобождение от власти авторитета может переживаться в форме краха и ужаса. Фромм различал негативную и позитивную свободу – свободу от и свободу для. Ответственность, ложащаяся на людей, получивших свободу от авторитета, может быть непереносима, если мы не сможем использовать нашу позитивную свободу творчески. Мысль Фромма соединяется здесь с почти совпадающим с ней по времени описанием невыносимого гнета свободы философом-экзистенциалистом Жан-Полем Сартром в романе 1938 года «Тошнота». Но если Сартр описывал тошнотворный опыт свободы как факт человеческого существования, то Фромм поместил его в историко-диалектический контекст. Однако взятие на себя ответственности за творческое использование позитивной свободы есть как раз то, на что не способен слабый социальный характер с истощенным эго. Напротив, чтобы достичь духовной безопасности и скрыться от невыносимого ига свободы, испуганный индивид меняет одну форму авторитета на другую.

Фромм писал: «Испуганный индивид ищет кого-нибудь или что-нибудь, с чем он мог бы связать свою личность; он не в состоянии больше быть самим собой и лихорадочно пытается вновь обрести уверенность, сбросив с себя бремя своего Я»^{432}. Отсюда Гитлер: авторитарная личность фюрера не только вынуждала его желать править всей Германией во имя более высокого, даже фиктивного авторитета (германской расы господ), но и сделала его привлекательным для утратившего опору среднего класса. Этот страх свободы, по мнению Фромма, не обязательно является фашистским, но он угрожает основам демократии в любом современном государстве. Действительно, в начале «Бегства от свободы» он одобрительно цитирует слова американского философа-прагматиста Джона Дьюи: «Серьезная опасность для нашей демократии состоит не в том, что существуют другие, тоталитарные государства. Опасность в том, что в наших собственных личных установках, в наших собственных общественных институтах существуют те же предпосылки, которые в других государствах привели к победе внешней власти, дисциплины, единообразия и зависимости от вождей. Соответственно, поле боя находится и здесь, в нас самих, а также в наших общественных институтах»^{433}.

Идея Фромма, что садомазохизм служит предпосылкой фашизма, стала для Франкфуртской школы ортодоксальной. «Эта идеология, – писал Маркузе в 1934 году в статье “Борьба против либерализма в тоталитарном понимании государства”, – откровенно показывает текущее положение дел, но с радикальной переоценкой ценностей: несчастье она превращает в благодать, нужду – в благословение, бедность – в судьбу»^{434}.

Немецкий философ-марксист Эрнст Блох, находившийся в ссылке в Цюрихе, отступил от этой франкфуртской ортодоксии, считавшей нацизм симптомом потребности в авторитетной фигуре. В своей книге 1935 года «Наследие нашего времени» Блох, напротив, утверждает, что фашизм был извращенным религиозным движением, которое завоевало поддержку народа, используя анахронический китч и квазиутопические идеи о чудесах будущего Рейха^{435}. В результате фашизм представал в парадоксальном виде, как архаичное и при этом современное явление: если выразиться точнее, это была система, использовавшая ради сохранения капитализма враждебную ему традицию. Для Блоха и Вальтера Беньямина фашизм был культурным синтезом, который соединял в себе антикапиталистические и утопические моменты. Франкфуртская школа не смогла уделить в своем анализе фашизма достаточно внимания тому, что Беньямин назвал «эстетизацией политики». Размышлять об использовании нацистами мифов, символов, парадов и демонстраций для управления собственной поддержкой выпало Беньямину, Блоху и Зигфриду Кракауэру. В 1936 году Беньямин писал, что самоотчуждение человечества «достигло той степени, которая позволяет переживать свое собственное уничтожение как эстетическое наслаждение высшего ранга»^{436}. Под человечеством он понимал ту его часть, что поддалась иллюзорным мечтам итальянского поэта-футуриста и фашиста Филиппо Маринетти, считавшего войну прекрасной.