Читать книгу - "Анна Ахматова. Листки из дневника. Проза. Письма - Анна Ахматова"

Стр. 225. Вчера у меня были Карпушкин и Маруся. – Карпушкин – редактор ахматовских переводов Тагора; Маруся – Мария Сергеевна Петровых, тоже участвовала в работе Ахматовой над переводами Тагора. Наташа Горбаневская принесла мне «Польшу». – Наталья Горбаневская – поэтесса (1936–2013); «Польша» – журнал, в котором были напечатаны стихи польской поэтессы Веславы Шимборской в переводе Ахматовой. Н. А. – Нина Антоновна Ольшевская.

Стр. 226. Саша – Александр Павлович Нилин, ближайший друг братьев Ардовых. Кома… – Вячеслав Всеволодович Иванов, лингвист, филолог, носивший такое домашнее имя. Была у меня и ленинградская гостья – Женя Берковская. – Евгения Михайловна Берковская (1900–1966) – в 50-е годы литературный секретарь Ахматовой.

Стр. 227. 7-го у здешних Хайкиных будет исполнена моя «Тень». – А. Найман комментирует; «Стихотворение «Тень», посвященное Саломее Андрониковой, о которой перед поездкой в Англию Ахматова написала в дневнике: «Мы не виделись 49 лет, да и не увидимся, она ведь слепая», – было положено на музыку Артуром Лурье, и ноты присланы в Москву. Хайкины были кузенами Ардова, но «Тень» исполнялась дома не у Бориса Эммануиловича Хайкина, известного дирижера, и не у его брата, известного физика, а у сына физика, женатого на музыкантше. Сохранилась магнитофонная запись того вечера, дважды спетый романс, а затем стихи Ахматовой, которые она с охотой стала после музыки читать». («Рассказы о Анне Ахматовой», с. 177–178). Вчера у нас были Слонимы и Ильина, сегодня Муравьев принесет летнее пальто… – Илья Львович Слоним – скульптор и его жена Татьяна Максимовна Литвинова, писательница и художница; Наталья Иосифовна Ильина – писательница, мемуаристка; Владимир Сергеевич Муравьев – литературовед, переводчик.

Стр. 230. Сейчас у меня был Ал-ей Алекс. – Алексей Александрович Сурков – поэт, возглавлявший в то время Союз писателей.

Стр. 234. …решаюсь беспокоить Асю Давыдовну. – Имеется в виду мать А. Г. Наймана.

Стр. 235. Вчера у меня был Миша Мейлах с Арсением… – Михаил Борисович Мейлах – литературовед; Арсений Александрович Тарковский (1907–1989) – поэт, стихи которого Ахматова ценила очень высоко.

Ф. И. Малову – печатается по автографу (РГАЛИ, р. 13, ед. хр. 112, л. 42, 42 об.).

Федор Иванович Малов – сельскохозяйственный работник, читатель. Ахматова редко отвечала на письма читателей, но письмо Ф. И. Малова (РНБ, ф. 1073, ед. хр. 1283) привлекло ее оригинальностью и своеобразием языкового строя автора. Вот письмо Р. И. Малова:

«Дорогая Анна Андреевна!

«В вере и во плоти воскресаемся!» – так говаривал в комаристые лесные навечерия мой дедушка, нелюдимый пеньколом, увалистый в ходьбе старовер, неистовый веровоитель, клянувший всю свою каторжную жизнь предательство, продажность, духовное зловоние и пресмыкательство, хотя грамоте не разумел, курсов гомилетики, литургики не проходил, а кончил всего лишь одну академию – мозоли от выщербленного и тускло облудевшего мужицкого топорика. Это он, наш трудовой дед, кричал, замахивался на свою старуху Харламьевну, когда та доводила его, молчаливого старовера, до каленого бешенства: «Суешься ты, щепеня мне разум, щепетуха отпетая!» Откуда эта языковая ярость, самостийность в некнижном, лесном, обороделом затворнике, молчальнике великом!.. И главное: в вере и во плоти воскресаемся!!!

Вся эта заумь, смутность, волнительная истома непреодолимая охлынула меня ровнехонько год назад, как только прочитал я Ваши «Полночные стихи», опубликованные в «Литературной газете». Стихи, как теперь говорится, потрясли меня. Да, потрясли, разжалобили, опалили, хотя я и далек от поэзии, раскрывающей возвышенное и бессмертие. Стихия моя – высокие нагулы и привесы, беспривязное содержание скота, круглогодовая яйценоскость, плановые опоросы, гранулированные удобрения, наземное силосование. Видите, как далеко стою я от высокой поэтессы, коей при каких-то обстоятельствах могла выпасть участь убийцы божественного слова поэзии. Ее, в слове которой мы и во плоти воскресаемся, перефразирую, простите, деда своего.

Я собирался написать Вам сразу, в огне опаления. Собирался ото всей души поблагодарить Вас, почтеннейшая Анна Андреевна, за благостное прободение презело очерствелой моей души, видимо, ничем не отличающейся от высохшей греческой губки: трескуча, мертва, ни единого живого микробика в безвлажных спорах! Но гербициды, плановые опоросы, мышиная возня в отсеках измотавшейся души, в соединении с великими тревогами и шалостями времени, так-таки и помешали мне исполнить читательское намерение свое. Поэтам много писалось. Надоедало, небось. И не было бы бедой – промолчи такой неуклюжий читатель стихов, каким я себя считаю. Тем более, сегодняшних поэтов я не читаю, хотя среди них немало и очень даровитых, читательскими откликами не занимаюсь, времени свободного у меня нет совсем. Затворник и молчальник, как и покойный лесной дед. Право, хорошо делал, промолчавши целый год. И все-таки Ваш полночный цикл выбил меня из обычных упрочившихся обыкновений: так Вы своими стихами меня взвеселили, обрадовали, встряхнули. Вспомнились канувшие в тысячелетнюю давность Тютчев, Лермонтов, Клюев. (Опять, опять у меня неуклюжее лезет, простите великодушно!)

Ото всей души желаю Вам, Анна Андреевна, доброго здоровья и всяческого житейского благополучия. Извините, пожалуйста, за такой нескладный отзыв читательский.

Прекрасное и поэзия – не моя тема. Мы насчет силоса, насчет опоросов больше.