Читать книгу - "Крушение - Виктор Серж"

— А вам-то что за дело, Ника?

Служанка, смутившись, подошла еще ближе.

— Но я не хочу, чтобы у вас были большие неприятности.

Она подумала, глупо: «Вы не злой. Вы и мухи не обидите. Вы не как все. Наверняка были женщины, которые заставили вас страдать. Они вас, а не вы их. Вам так хорошо в этой комнате, лишь бы, Господи, вас не заставили уехать, с этой проклятой войной», Она произнесла почти шепотом:

— Это серьезно?

— Не серьезнее, чем рак легких. — ответил он с издевкой, чтобы ома не помаяа, и ему захотелось отхлестать ее по красивым, полным, румяным щекам, покрытым пушком, как спелый персик.

— Значит — беда.

Ясный взгляд темно-янтарных глаз остановился на послании, принесшем дурную весть. Вероника наклонила голову, надув темно-красные губы, как обиженный ребенок. Острые груди проступали под рубашкой, ощущался запах ее подмышек. «Боже мой, — произнесла она, — сколько бед кругом…» Солнце позолотило ее пышную бронзовую шевелюру, и вдруг она широко улыбнулась, красные губы и белые зубы напомнили о невинной чувственности тропических цветов. Приподнятая верхняя губа приоткрывала лиловатые десны. «Рак легких, удар ногой в лицо, тюфяк в Порее[169], пуля в пах», — Черняк механически мысленно перечислял разные градации бедствий. «Я никогда не увижу такие тропические цветы…»

Стало жарко, так жарко, что сделалось тяжко дышать. Его мускулы, о которых он позабыл, действовали сами по себе, он обнял Веронику, прижался к ней всем телом, и губы его стали искать благодатную свежесть в изгибе между плечом и шеей девушки. Но, соприкоснувшись с ее крепким, гладким и влажным от пота телом, он почувствовал, что губы его холодны, что внутри у него — лед, несмотря на охватившую его жаркую волну. «Со мной все кончено, Ника, Вероника». — «Все уладится, месье Карел», — прошептала служанка, полузакрыв глаза в его судорожных объятиях. Руки мужчины, к счастью, сами знали, что делать; когда они коснулись грудей и бедер женщины, к нему откуда-то, из-за безбрежных пустынь отчаяния вдруг вернулась жизненная сила. Вероника, зачарованная и смущенная, сохранила здравомыслие и прошептала так тихо, что он едва разобрал: «Откройте дверь, месье Карел». Не разнимая объятий, покачиваясь, точно живое коромысло, они миновали прихожую, комнату и оказались на постели. «У вас губы холодные…» Кажется, что сил нет, и вот они возвращаются, наполняют вас неосознанно, становишься похожим на мать, готовую скушать своего сладкого ребенка, раскрываешься весь целиком. «Давайте я согрею ваши губы…» Они покатились по покрывалу. Черняк, ты с ума сошел. Скорее сунь голову под воду, на тебя тошно смотреть… Но под ним, позабыв о себе, опустив ресницы, дыша так глубоко, что это отдавалось волнами в ее лоне, Вероника чуть шершавыми ладонями гладила его голову, и это было волшебно. Черняк приподнялся и увидел ярко-синюю полосу Средиземного моря, затем припал к губам Вероники, почувствовал их солоноватый, морской вкус, и в нем мучительно высвободилась могучая сила. Он застонал. Молодая женщина привлекла его к себе, упругая, покоренная, и для него настал покой. Затем он приподнялся на локте, с сияющим, потрясенным лицом и спросил себя: что остается от человека, когда заканчивается животное? Вероника приоткрыла глаза и произнесла серьезно: «Всякая беда проходит!»

Она быстро поднялась, смущенная и счастливая, и оправила черную юбочку.

— Вы не подумаете обо мне дурно, месье Карел? Вы могли бы полюбить меня хоть немного?

Он погладил ее по шее, за ухом, до того места, где начинали расти волосы, как хозяин. «Помолчи, Ника».

— Ваши неприятности уладятся, правда, месье Карел? Карел? Хотите, я попрошу мадам Жиль поговорить о вас с мэром? Мадам Жиль уже занимается одним пленным.

— Не беспокойся за меня, Ника, милая Ника.

Вероника вышла, ее уверенные шаги постепенно затихли на лестнице. Черняк восхищался босыми ногами Ники, широкими, с выступающими большими пальцами и благородной формы ногтями. Они твердо стояли на земле, гордо несли Нику, невысокую, крепкую и мускулистую, как статуи Аристида Майоля[170]… К черту статуи — живая Ника!

Нервная встряска, озарение, вновь обретенный покой и удовлетворение придали ему простую ясность мысли, спокойную решимость, уверенность в движениях. Я исцелен… Он побрился, не оцарапавшись, перед карманным зеркальцем, стянутым однажды во время унылой пьянки на улице Брока из пудреницы какой-то безобразной девицы… Выброшенный из окна в заросшую крапивой кучу камней, маленький диск сверкнул на солнце, а затем раскололся на множество мелких кусков. Случайно наши желания сбываются.

Забавный паровозик-лилипут, разболтанный, астматичный, тяжко пыхтящий, шипящий, свистящий и плюющийся дымом, точно сошедший со страниц иллюстрированного журнала времен II Империи, тащил три желто-зеленых вагончика, насквозь просвечиваемых солнцем, в сторону карьеров, винокурни и прибрежных виноградников, когда Черняк на ходу вскочил в этот поезд, кативший на всех своих слабых парах. Усевшись на подножке вагона, Черняк любовался пейзажем, который прежде ненавидел, а теперь находил приятным.

Мысли его были далеко. «Милая Ника, Вероника…» Она входила, не сознавая, что делает, чего хочет, заставляя кровь закипать в венах, возвращала ему силы, подавала знак… Награда и знак… При мысли о встрече с Якобом Кааденом к Черняку возвратилась его обычная хмурая сдержанность и ершистость. Кааден, этот необразованный, примитивный профсоюзник, коллекционер мертвых текстов и окостеневших надежд, в общем, товарищ Болтун, тем более неприятный, что нужный. Кааден легализовался, работал на ферме у винодела-социалиста, поддерживал связи между товарищами, приехавшими в департамент (многие — тайно) и Комитетом помощи. Небольшие суммы, поступавшие из Нью-Йорка и Марселя, проходили через его руки. Он отслеживал запросы на визы, под разными именами переписывался с заключенными концлагерей; в рыбацком кафе он встречался с молодым белокурым гол-листом, который договаривался — в стране чудес Алисы — о покупке парусника, чтобы добраться в открытом море до проблематичного британского катера… Черняк добивался участия в этом нереальном проекте, заранее радуясь, что сможет броситься в море, если их обнаружит катер береговой охраны. «Важен лишь первый глоток», — писал Поль Клодейь-[171], а потом ты становишься неживым существом, предметом — утопленником…

Кааден стоял у ворот фермы в кожаном фартуке с большими кузнечными клещами в руке. Костистый нос, квадратный подбородок, рыжие волосы — идеальная модель пролетария для невежи-художника, тип капрала армии социалистического и германского труда (таким он виделся Черняку). Каменная арка ворот надвое разрезала небо. Прерывисто и бессмысленно постукивали тонкие металлические щупальца сельскохозяйственного механизма, похожего на доисторическое насекомое. Два товарища уселись на камни в тени. Над полями поднималось жаркое марево.

— Ты хорошо выглядишь, Черняк.

— Правда? Ну, тебе легко говорить.

— Ты хорошо выглядишь, я не шучу. Оставь на время свои