Читать книгу - "Крушение - Виктор Серж"

Слабый фиолетовый свет фонаря у входа в комиссариат под еще более блеклыми звездами высветил силуэт автомобиля. Двое мужчин вежливо попросили Фелисьена Мюрье проследовать с ними для краткого, но совершенно необходимого разговора в 17-е или 317-е бюро. «Лишь бы только в вашем бюро не было блох…» Мужчины не ответили. Машина пронеслась по улицам города, мертвого уже тысячу лет, углубилась под сень деревьев, элегантно обогнула статую какого-то генерала, окруженную темными фигурами, призванными олицетворять его славу, и остановилась перед неразличимым во тьме фасадом. Внезапный яркий свет в холле особняка ослепил Мюрье, в зеркалах лифта он увидел свой измятый галстук, несвежий воротничок рубашки, бледное и припухшее лицо, двойной подбородок, покрытый щетиной, словно свиная шкура. 7-е или 327-е бюро оказалось маленьким салоном в стиле Людовика XV, украшенным акварелями, из мебели — диван и стол, покрытый стеклом. Маленький портрет Гитлера на камине между подсвечником и несколькими томиками серии «Плеяда»[162]. Мюрье опустился на диван. Вошел майор Аккер в мундире. Лишь усевшись за стол, он поприветствовал поэта кивком головы.

— Месье Мюрье, сожалею, что вынужден допрашивать вас. Не стану скрывать, что дело может оказаться крайне серьезным. Поверьте, лишь из восхищения вами как писателем я добился, чтобы предварительное следствие поручили мне, хотя такого рода дела не входят в мои обязанности.

Мюрье разжал руки с каймой под ногтями.

— Мы словно играем дурную пьесу, месье Аккер. Я стучу в дверь торговца дровами и углем, меня хватают, обыскивают, бросают в грязный клоповник, привозят сюда в час, когда порядочные люди спят крепким сном, — я хочу сказать, в час, когда поэты любили бродить по улицам и здесь не было могущественной армии, чтобы им помешать… Это полный идиотизм, и извинений приходится ждать только от короля Убю. А знаете, месье Аккер, вы постарели за эти несколько недель. Трудная работа у победителей…

Но, глядя на нервно барабанящие по столику пальцы немецкого офицера, его пепельно-серый цвет лица, мешки под глазами, печальный и отстраненный взгляд, Фелисьен Мюрье понял, что бьется впустую и это может оказаться опасным. Его папироса потухла, он жевал ее кончик, не зажигая. Ну опасно — и что?

— Сейчас не время для шуток, месье Мюрье. Закон военного времени однозначен. Мне дорога ваша жизнь, представьте себе. Убедительно прошу отвечать мне четко, откровенно по возможности, взвешивая каждое слово, если, увы, вам придется защищаться. Тогда лучше подумайте. Какие у вас отношения с неким Огюстеном Шаррасом?

— Но… Никаких.

Аккер устремил на поэта каменный взгляд.

Мюрье рассказал о рассвете 14 июня над Сеной близ моста Сюлли, о встрече в бистро «Веселое утро», о нескольких словах, которыми обменялся со славным пожилым человеком, Огюстеном Шаррасом. «Вот и все. Мои собратья, литераторы и прочие писаки — не стану скрывать от вас, месье Аккер, — сейчас весьма раздражают меня. Нередко они слишком глупы и трусливы — вы это прекрасно знаете. Мне хочется видеть другие физиономии, славные плебейские лица, простые и смелые. Не знаю, что мог сделать этот Шаррас, но я был бы счастлив распить с ним бутылочку…» Аккер слушал и наблюдал — проницательный, но не как следователь, а как образованный человек, много читавший психоаналитиков, для которых имели значение оговорки, интонации, мимика, движения пальцев.

— Вероятно, все, что вы, месье Мюрье, рассказали мне, — правда. Это утешительно.

(Аккер мог бы добавить: «Впрочем, за вами время от времени следили, и наши службы не заметили ничего необычного… Но они работают в меру своих сил…»)

— А вот ваш образ мыслей я одобрить не могу.

— Но ведь дело не в этом, я полагаю?

Аккер пересел на диван, рядом с поэтом. Они были сверстниками, схожи по комплекции и имели одинаковые интересы.

— Нет, по сути, дело именно в этом, к нашему общему сожалению. Пока я отпускаю вас на свободу. Вы обязуетесь не покидать Париж без нашего разрешения. В рапорте я охарактеризую вас положительно, но решения в такого рода делах принимаю не я… Я работаю в отделе по делам культуры, дорогой мэтр. Допрос окончен, и я говорю с вами как собрат, ваш скромный собрат. Мы — два интеллигента…

— Победитель и побежденный…

— Именно, и это не зависело ни от вас, ни от меня. Вы присоединитесь к победителям или будете упорствовать в поражении?

«Мы — владыки будущего. История не знает пути вспять. Поражение — необратимый итог. Согласны вы или нет — вы и некоторые другие, — Франция возродится иной, чем была, спаянная нашей волей, включенная в нашу континентальную организацию… Те из вас, кто выбрал путь сопротивления, вызовут множество бед, но они будут уничтожены. Я их понимаю, уважаю и ничего не могу поделать. “Пусть мертвые хоронят своих мертвецов”, — вы знаете, кто это сказал. И Ницше: “Падающего — подтолкни”. Они лишь затормозят возрождение вашей родины и нашего общего европейского отечества. Таков, мэтр, непреложный язык фактов. Может, я и предпочел бы, чтобы факты были не столь непреложными… Но мы, вы и я, можем лишь понять их и приспособиться к историческим обстоятельствам…»

— Вы хотите сказать, к голой силе?

— К голой силе, если вас так устраивает. Что может быть реальнее? Присоединитесь к тем, кто действует не раздумывая, из лучших побуждений, не учитывая всего остального, — что ж, вы убьете дюжину наших несчастных солдат и будете расстреляны сами, мой дорогой поэт, потому что закон один для всех, для поэта или булочника, для великого или среднего ума. Война — тоже естественный закон. Голову Бетховена пуля пробивает точно так же, как череп самого последнего пахаря… Наш долг — быть объективными, быть реалистами. Может, я предпочел бы жить во времена Гете или же через пятьдесят лет, потому что, пока не пройдет полвека, новые Гете не появятся… Это — субъективные предпочтения, отбросим их. Возрожденная Европа воссоздаст заново среднего человека и породит великих людей неизвестного прежде типа. Этому поможет решительное наведение порядка в интеллектуальной сфере. Поначалу такие меры покажутся чрезмерными и неловкими, что по-человечески понятно… Я слишком уважаю вас и потому буду с вами откровенен. Вы только что рисковали получить пулю в затылок или двенадцать пуль в грудь, погибнуть на виселице или на гильотине, не знаю точно. Я был бы весьма огорчен…

— Я бы — субъективно, как вы говорите, — предпочел гильотину, — мечтательным тоном ответил Мюрье. — Мы заново изобрели ее после шотландцев, она отрубила головы Шенье, Манон Ролан, Лавуазье, Марии-Антуанетте, Люсили и Камилю Демулену[163] — прекрасные и умные головы… Это