Читать книгу - "Крушение - Виктор Серж"

В его словах не было никакой рисовки, разве только невольно. Аккер заметил нервное подергивание подбородка поэта. Он воспользовался моментом и произнес:

— Не увлекайтесь литературным мазохизмом, мэтр…

К несчастью, у вас не будет выбора… То, что вы мне рассказали, правда? Слово чести?

— Хоть сотню раз… Действительно, выбора не будет.

Что ж, тем хуже. Мазохизм? Вовсе нет. Мне даже кажется, что я с большим удовольствием увижу некоторые головы в окошке гильотины прежде моей.

Аккер встал и прошелся по комнате. От поведения собеседника ему делалось не по себе. «Я тоже принадлежу старой Европе… Если роли переменились, то я…»

— Месье Мюрье, простите, но вы непоследовательны.

Вы убеждаете меня в своей невиновности и тут же предлагаете мне свою голову, точно я Сансон![164] Я говорю с позиций здравого смысла, а вы несете вздор. Вас миллионы таких французов, эмоциональных, иррациональных, миролюбивых и склонных впадать в истерику от избытка чувств. Люди трусливые, практичные и ловкие легко одолеют вас. Вам потребуется жесткая опека, чтобы вопреки вашей воле избавить вас от неразумных страданий.

— Вы думаете?

Мюрье вскинул свою большеносую голову. Его маленькие глазки сверкали.

— Хотел бы я быть непоследовательным… Но вас я нахожу просто неразумным. Трусы скорее одолеют вас, чем нас. Сколько их миллионов в превосходном механизме вашей империи? Как только дела пойдут плохо, они отступятся от вас, переживут вас и похоронят. Вы бодритесь. Вам прекрасно известно, что пресловутый ход истории еще не завершен. У нас был Наполеон, который принес нам кучу побед от Мадрида до Москвы. Франция полностью излечилась от этих труб и фанфар… И вы это поймете сто двадцать пять лет спустя. Я трусил, как все, месье Аккер, то есть был миролюбивым, но больше не боюсь. Если это преступление — и я готов в нем сознаться, — можете записать в своем рапорте. Вы обираете Париж, навязываете нам правительство, которое трепещет перед вами на своем курорте[165], вы обманываете нас в беде и позоре и хотите, чтобы так было всегда, окончательно и бесповоротно, ибо мы получили по заслугам! Вот каким вы видите сотворение мира, который на самом деле гибнет сейчас!

Майор Аккер скрипел пером по бумаге. «Подпишите. Хорошо. Я распоряжусь доставить вас домой, чтобы вы не столкнулись с патрулем. Я сожалею о ваших пристрастиях и уважаю ваш патриотизм, хотя вы заблуждаетесь. Через полтора месяца Англия будет усмирена, в Европе воцарится мир, и вы придете к нам…» Он сам в это не верил, но знал, как высоко котируются великие имена, что говорится на сей счет в директивах Департамента культуры, насколько важно нейтральное мнение… Пусть Geheimstaatspolizei делает свое дело, я буду делать свое. Но где-то за кулисами его разума притаилась тревога. Цивилизация гибнет на наших глазах, но мы не знаем, что придет ей на смену. Майор сомневался, что состоится вторжение на Британские острова, понимал сложность российской проблемы, опасался конфликта с США, он помнил первые победы предыдущей войны и черные дни, которые за ними последовали, он спинным мозгом предчувствовал трагедию, которая превратит триумфы в поражения. Победы изнашиваются, как и наши нервы… Он часто говорил себе, что старое поколение немцев, к которому он принадлежит, способно честно нести службу, но не в состоянии изменить себя. В душе у него шла борьба между критическим духом и угасающим гуманизмом…

— Вы свободны, мэтр. Я думаю, мы можем, несмотря на все, что нас разделяет, пожать друг другу руки…

Мюрье, несмотря на страшную усталость, напустил на себя беззаботный вид и пробормотал:

— О да, мы понимаем друг друга лучше, чем кажется… Вы сложный человек… Неоднозначный.

Майор Эрих-Фридрих Аккер точно отдалился, хотя не двинулся с места, — как будто на него навели бинокль обратной стороной. Он не подал руки. Лицо его сделалось суровым и непроницаемым. Мюрье засунул руки в карманы брюк, плечи его поникли под грузом усталости. Этот интеллигент в мундире и все окружающее словно подернулось дымкой. Поэт покачал головой: о-ля-ля — и пошел прочь по нежно-розовым коридорам, следом за ординарцем с негнущейся шеей, похожим на швейцара отеля с железным крестом на груди. О-ля-ля…

Клемане Мюрье встретила его, сдерживая слезы гнева. «Ты смерти моей хочешь, Фелисьен. Безответственный!» Но он хотел лишь поесть, смыть с себя грязь и лечь спать. Сцена, которую устроила ему Клемане, разворачивалась где-то на периферии восприятия, между абсурдным и неизбежным, там, где реальность была неотличима от морока. «Я не сомневалась, что этот несчастный еврей тебя погубит… он был бы рад тебя погубить, этот голлист, этот…» Мюрье, склонившись перед открытым холодильником, спросил: «Сыра больше не осталось? Что ты сказала про Натана?» — «Тебя на этот раз вытащили. А своего Натана ты больше не увидишь, он в Сайте, в Венсенне, в Ла-Рокет[166], не знаю где, ему выбили глаз…» Мюрье вмиг оправился от усталости, точно в лицо ему плеснули холодной воды. Холодильник показался нелепым, голод пропал.

— Клемане, прости, прошу тебя… Бедный Натан здесь ни при чем… Оставь меня в покое. Я должен поспать, немедленно.

«И еще — я должен бежать, я должен бороться, должен…»

Через два дня, около трех часов ночи, Фелисьен Мюрье перешел демаркационную линию, которая отделяла оккупированную Францию от остальной. Несколько часов он прождал в тишине, укрывшись в каком-то темном амбаре вместе с неизвестными спутниками, пока крестьянка не дала сигнал отправляться в путь. «Земля твердая, вы услышите, как идет патруль, — напутствовала их женщина. — Несколько дней назад они заявились сюда: никого не было, представьте, как мне повезло! Не разговаривайте, не шумите…» Моросил дождь, холод пробирал до костей. Но теперь в конце туннеля была надежда — или отчаяние, полное и бесповоротное. Вверху — не родные крыши Парижа, а низкое, тяжелое, налившееся дождем небо над плоской равниной. Мюрье чувствовал рядом дыхание товарищей по побегу. Молодой человек зашевелился среди куч соломы, голубоватый циферблат его часов подмигнул, точно глаз. Незнакомец заметил Мюрье. «Ночь что надо, — произнес он, — когда светят звезды, идти опаснее… Все будет хорошо». Последние слова прозвучали рефреном из песни[167], знакомой и тревожащей.

— Слушайте!

Точно огромные насекомые протопали металлическими лапками по мостовой. «Прошли!» Женщина, скорее всего, молодая, нервно хихикнула. Мальчишка с фермы открыл двери амбара в облачное небо. «Следуйте за мной по одному… Потушите папиросы… Не шумите».

Мюрье распрямился и всей грудью вдохнул воздух свободы. Он вышел четвертым и предпоследним. Впереди высокая девушка в берете