Читать книгу - "Дар рыбака - Джулия Р. Келли"

Благородные дамы.

Ее высокоблагородие.

Дороти вспоминаются дружные стайки девчонок на детской площадке и собственная оробелая обособленность. Под стать матери, которая к вечеру тоже стояла у школьных ворот поодаль от других родителей; и Дороти шла ей навстречу под ее суровым взглядом, тогда как остальные припускали бегом. Мама беготню не одобряла. Равно как детские игры. А еще громкую болтовню. И щипок за руку служил действенным напоминанием на случай, если Дороти вдруг забывалась.

В детстве она всегда стыдилась того, как легко ее доводили до слез, как остро она нуждалась в проявлениях любви и стремилась к этому всем своим существом. Прошло немало лет, прежде чем она поняла, что мать только того и ждала, легко манипулируя ее чувствами, что давало ей немалую власть.

Происходило это всегда по накатанной. Комнату постепенно наполняла тягостная тишина, так что Дороти насилу дышала и двигалась от беспокойства и все ломала голову, что же она натворила, чем заслужила отчужденное лицо, разочарованный вид, накрепко, словно шнурком, поджатые губы.

В попытках задобрить мать пустячным жестом – заварить ей чай, к примеру, который она выпивала с напыщенно-укоризненным взглядом, – Дороти все слабела и чуть не падала в обморок от нараставшего смятения.

Когда же мать наконец соизволяла простить ее, она раскрывала объятия в знак того, что Дороти отбыла наказание; это же служило для Дороти знаком кинуться к ней в слезах благодарности и раскаяния за проступок, о котором она даже не подозревала. А в награду мать ее обнимала. Дороти кляла себя за то, что шла у нее на поводу, давала ей такую власть над собой.

Но все переменилось в тот день, когда она нарочно сдержала слезы.

В тот день она украла леденец на палочке. Ее всегда манили сладости из бакалейной лавки на углу их улицы в Эдинбурге. По пути в школу она подчас задерживалась возле окна, завороженная мерцанием сладостей в банках, и разглядывала лоснящиеся черно-белые в полоску карамельки, яркие цветастые сосульки, мятные палочки, пестрые леденцы. Одни только названия сладостно таяли во рту. В перерывах ее одноклассницы доставали шелестящие бумажные пакетики, заглядывали друг другу в кульки и уже с конфетой за щекой, по-рыбьему причмокивая губами, обменивались сладостями. Дороти всегда отчаянно хотелось тоже чем-то с ними поделиться или обменяться – даже не ради вкуса и сладости, а чтобы побыть в их кругу, поучаствовать в разговоре, попробовать на спор уместить во рту три конфеты – по одной за обе щеки, так, а третью куда? Но вместо этого она стояла в сторонке и с деланной увлеченностью играла в веревочку, искоса поглядывая на остальных.

И вот в один прекрасный день она пошла в лавку за чаем, и там на прилавке лежала новая партия леденцов. Их еще не пересыпали, хотя банка тоже стояла рядышком на прилавке, пустая – только донышко присыпано сахарной пудрой, и рядом больше никого, по крайней мере у прилавка: ни покупателей, ни лавочника. Она ни разу в жизни ничего такого не делала – Дороти, которая наизусть знала стихи из Библии, добросовестно исполняла служение в церкви и неизменно посещала воскресные проповеди, – но тут она схватила леденец, сунула его в карман пальто и пулей рванула из лавки домой, а там уже, украдкой от матери, спрятала. По ночам она лежала без сна: все беспокоилась за совершенный грех и гадала, последует ли за ним наказание, но эти переживания переплетались с грезами о том, что наконец-то можно будет взять на перемену лакомство.

Во время утренних уроков Дороти то и дело совала руку в карман сарафанчика, ощупывая леденец, уже облепленный ворсинками. И вот минула первая перемена, а Дороти все время простояла во дворе. Леденец же разбухал и оттягивал ей карман.

Следующую перемену она простояла на том же самом месте, вытащив руки из карманов, чтобы не привлекать внимания.

– Дороти, ты не приболела? – хмуро взглянула на нее учительница, и Дороти, замирая от ужаса, помотала головой.

Какие-то девчонки после уроков сбивались в прелестные хохочущие стайки и вместе бежали домой, других у ворот с улыбкой дожидались матери. Ее же мать стояла в отдалении, и Дороти мгновенно догадалась, что она все узнала. У Дороти сперло дыхание. Видимо, лавочник ее заметил и рассказал все матери, а теперь деваться некуда, и даже нет возможности избавиться от леденца. Путь к матери как будто сузился, и Дороти охватило странное чувство, словно она с каждым шагом все съеживается, и под конец, представ перед суровым взглядом матери, она уже уменьшилась до крошечных размеров.

Щипок пришелся по самому больному месту. Ногти у матери были острые, и на месте оцарапанной кожи остались ранки в виде полумесяцев.

Домой они шли молча, и леденец на палочке тяжело постукивал по бедру, а у Дороти от страха подгибались колени. Когда дверь за ними захлопнулась, Дороти чуть не упала в обморок, но мать, не говоря ни слова, ушла в свою комнату.

И все опять пошло по заведенному порядку – тягостная тишина, разочарованный вид. Сама же она, как обычно, высматривала, когда мать наконец-то смягчится, заваривала для нее чай, расспрашивала, как прошел ее день, едва не задыхаясь от желания сознаться и отчаянной жажды заключительного акта прощения, ведь на этот раз она и правда провинилась.

Наконец мать вошла в ее комнату. Встав на пороге, она склонила голову на бок, и на лице ее застыла полуулыбка блаженного долготерпения.

– Ну что ж, отныне мы не будем забывать постель заправлять, верно, Дороти? Ты ведь у нас для этого не слишком благородных кровей?

У Дороти зашумело в ушах, и она встала как вкопанная. Заправить постель. Она невольно потянулась рукой к ущипленному месту. Припоминая одноклассниц, бегущих после уроков к своим матерям, улыбающимся теплой улыбкой, и нелюбовь собственной матери.

И она нарушила заведенный порядок.

– Дороти?

Мать шагнула в комнату и распахнула объятия, но в изгибе ее бровей явно читалось недоумение.

Ответить Дороти сумела не сразу, но выдержала материнский взгляд и собрала всю свою волю в кулак, лишь бы не заплакать, даже слезинки не проронить.

– Да, мама? – отозвалась она и ущипнула руку за больное место, сдерживая слезы.

Она вскинула брови, якобы недоумевая, с чего вдруг мать вообще ее зовет, и, скривив губы в натянутой, холодной улыбке, снова взялась за метлу и, не глядя на мать, принялась подметать как ни в чем не бывало.

Теперь настал черед ее матери съежиться. Она растерянно стояла в комнате, а затем развернулась и предоставила