Читать книгу - "Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман"

взятые, когда его вижу. Он не дает мне никаких своих книг. Более того, он запретил Григорию, брату Кесария, давать мне читать книги.

Эммелия снова села на мраморную скамью. Тень виноградных листьев, увивавших беседку, легла на ее лицо, и оно стало строгим и печальным. Она покачала головой — было непонятно, знак ли это согласия или осуждения.

— Василию отчего-то можно все! — проговорил Рира, ломая в тонких пальцах прутик. — Он и в Афинах учился, и Оригена изучал… вон сколько выписок сделал — целая книга получилась, я ему, дурачок, помогал переписывать, когда еще чтецом был. Теперь-то дудки!

— Григорий… — начала было Эммелия.

— Нет, мама, объясни мне, — перебил ее сын, — объясни мне это! Я, наверное, чего-то не понимаю! Почему наш Василий живет, как сам выбирает? Как он хочет? А все остальные должны слушать приказ по легиону и строиться? Иначе — децимация?[135] А? Здесь не армия ему! Шел бы в армию служить, быстро бы до высоких чинов докомандовался…

— Ты не прав, Григорий, — тяжело вздохнув, произнесла Эммелия. — Василий вовсе не живет в свое удовольствие. Ты знаешь, что́ он ест? Вареные зерна и травы! А у него слабое здоровье! Ты знаешь, что он проводит ночи в работе или молитве? Ты знаешь…

— Да уж знаю! — молодой человек уже мерил беседку быстрыми нервными шагами. — Знаю, что мой старший братец — великий воздержник и аскет! Великий Василий, воистину! Но это-то ему и нравится! Нравится не есть и не спать и воссоединять церковь! А на деле это означает вести бесконечную переписку с хитрющими или туповатыми епископами всех провинций. Ничего у него не выйдет! Я это сразу понял! Да, мама! Василий пресытился науками в Афинах — ему они больше не нужны, правильно! А я вот не смог поехать в Афины, да! Мне не повезло так, как моему великому братцу! Так что ж, я должен в нашей каппадокийской глуши до того досидеться, что азбуку забыть? Свечки зажигать одни? Или к этим арианским епископам для переговоров ездить? И в рот Василию смотреть?! Так?

Григорий задыхался от гнева. Его искаженное лицо покрылось мелкими каплями пота.

— Рира! Рира! — встревожено воскликнула Эммелия. — Успокойся!

— Василию все можно было! Он у нас особенный! Восемь лет — в о с е м ь! — в Афинской Академии! Об этом он забыл! А что ему младший брат — зачем Рире эллинское образование, пусть будет, как верный раб, под рукой! Если у нашего Навкратия рабы братьями становятся, то Василий из всех рабов делает — и из братьев, и из друзей!

— Рира! — Эммелия сделала движение, словно желая обнять сына, но тот отпрянул.

— Я не буду потакать его прихотям, как Кесариев Григорий! Не буду, поняли? — закричал он, обращаясь к невидимым слушателям. — А если вам это не нравится — уйду из дома! Лучше быть бездомным странником, чем рабом!

— Григорий! — устало и строго сказала Эммелия. — Перестань, слышишь?

— Я всегда был тенью Василия! Я все время слышал: «Ах, как Рира похож на брата!» Всегда! Только одна небольшая разница была между нами — ему все лучшее, а мне — что останется! — он закашлялся и надрывным шепотом продолжал:

— Это ему, великому, сиять, а мне — свечку зажигать и свиток разворачивать. Правильно, не риторикой же заниматься! Разве я на это способен! Вот Эвмена диакона он послал к Либанию учиться за счет церковной казны — хотя Эвмен не хотел, какая ему риторика, ему бы азбуку сначала изучить — а брата он не послал. Как же! За казенный счет братьев учиться посылать нельзя! Даже если они и хотят! Либаний ритор принял бы меня и так! Он ведь учился у нашего отца в Неокесарии! Он — добрый и благородный человек! Он бы принял меня, учитывая мои таланты! Но нет! Лучше послать бездаря ленивого! Вот и пусть ему Эвмен свечку зажигает — а я из чтецов ушел и не жалею! — он снова перешел на крик. — Меня зовут выступать в судах, да, и успешно выступаю, между прочим! Вот так! Он — может Оригена читать и обсуждать, а я — не смей! Так может, мне сразу в Ирис прыгнуть? Как Платон? А? А мою часть имения можно в пользу церкви отдать, братец придумает, что с ним сделать! Правда? — Григорий рухнул на скамью и обхватил голову руками.

— Рира, Рира! Опомнись! — Эммелия обняла его. — Дитя мое… Ты доведешь себя до припадка… У тебя могут начаться синкопы, как у твоих сестер… Ты потеряешь голос… а тебе на следующей неделе выступать в поединке риторов. Пожалей себя, дитя мое… Василия не изменить…

Григорий не шевелился.

— Рира! — Эммелия нежно взяла его ладони в свои. — Рира! Сыночек мой, свет мой! Прости, что я не смогла отправить тебя в Афины… Отец умер, у нас были долги… У нас чуть не забрали наше армянское имение — то, в котором ты родился… И Петрион был младенцем еще, болел все время… Я так растерялась тогда… Рира, я виновата перед тобой… прости меня, сыночек… Если бы не Макрина, мы не выкарабкались бы, и Василию пришлось бы вернуться из Афин. Это же благодаря Макрине он доучился! Только он все позабыл, гордец. Она навела порядок во всех наших делах, бедная девочка, для этого ли я ее рожала, чтобы она взвалила на себя всю отцовскую ношу!

Григорий поднял заплаканное лицо и неуклюже попытался обнять мать в ответ.

— Ладно, мам, ладно. Если б не Макрина, ни Крат, ни я, ни Ватрахион[136] не получили бы приличного образования. Просто Василию повезло, а мне — нет.

— Почему ты до сих пор зовешь Петра этим глупым прозвищем? — вздохнула Эммелия, кладя голову сына на свои колени и гладя его волосы. — И зачем, зачем ты купил речи Либания? У вас с Феозвой их целый сундук.

— Мы составим псогос[137] Юлиану, — сказал мечтательно Григорий. — Возьмем за образец Либаниево похвальное слово Асклепию.

— Так, Григорий, — Эммелия взяла сына за плечо. — Я не могу требовать от тебя, чтобы ты его не писал, увы. Вы с Василием — два упрямца. Но поклянись мне немедленно, что этот псогос нигде, кроме нашей усадьбы, не прозвучит.

— Почему, мама? — удивился Григорий.

— Потому что Юлиан может стать императором или, на худой конец, он договорится со своим дядей, и Констанций разделит с ним власть. А ты пойдешь в ссылку, дурачок! — сердито закончила Эммелия.

— Хорошо… — недовольно проговорил Григорий. — Не прозвучит…

— Теперь послушай и постарайся понять меня, Рира, — Эммелия