Читать книгу - "Лев Бакст, портрет художника в образе еврея - Ольга Медведкова"

Что же это был за новый взгляд? Персонажи «Ипполита» и оформленного Бакстом несколько позднее Эдипа в Колоне Софокла, – продолжал Левинсон, – были не теми задрапированными в белые туники школьными греками, срисованными с гипсовых муляжей, а угловатыми греками с фронтона Эгины. Цвета их одежд были ярчайшими. Классическое греческое искусство уступало место архаике, полихромии. Ибо век Перикла, этот эстетико-охранительный оплот всех европейских академий, побледнел, выцвел и вконец всем надоел. Достигнув совершенства, он стал банальным, скучным, холодным. «Инстинктивно Бакст встал на позиции, противоположные академическим, причем несколькими годами раньше, чем его современники. Таким образом, он совершенно оторвался от своих друзей мирискусников, которые продолжали играть в рококо и ампир»^[424].

Заметим, что Бакст – и Левинсон за ним следом – мог фантазировать насчет «французского» дедушки, места и даты своего рождения, но при этом был кристально честен и искренен именно там, где всякий художник приврал бы, добавил бы, то есть именно в этом самом «впервые». Ибо, весьма скромно утверждая, устами Левинсона, свое первенство «несколькими годами раньше» в творческом обращении к греческой архаике, первенство не только русско-петербургское, но и общеевропейское, Бакст не только не слукавил, но даже скорее поскромничал. Ведь подобного рода обращение станет эстетическим фактом в Европе не на несколько лет, а на десятилетие и даже на несколько десятилетий позднее, и во многом именно под влиянием Бакста. Сегодня, когда мы смотрим на эскизы костюмов Бакста к «Ипполиту», особенно на костюмы Федры и ее же на смертном ложе, на костюмы придворной дамы Федры, ее кормилицы или на костюм Тезея^[425] (илл. 7), увенчанного знаменитой фальшивой тиарой Сайтаферна, считавшейся в тот момент подлинной скифской вещью (илл. 8)^[426], мы поражены именно тем, насколько радикален освоенный здесь Бакстом язык архаического искусства Греции. Никто в 1902 году ничего подобного ни в Европе, ни в России не делал. Пропорции фигур, жесты, типы лиц, цвета и орнаменты – все это не просто вдохновлено конкретными образцами греческой вазописи и скульптуры VII–VI веков, в частности указанными Левинсоном скульптурами Эгинского фронтона^[427], но и одухотворено каким-то особенным чувством древности. Чрезвычайно оригинальна трактовка вынесенных на поля орнаментальных мотивов, поражающих своей точечной и шашечной, даже не архаической, а какой-то еще более древней простотой, и воспроизводящих не столько форму, результат (то есть то, как современный взгляд считывает греческий орнамент в его обобщенной динамике), сколько самый жест древнего художника, подсмотренный и неожиданно парадоксально прочувствованный Бакстом. Интересно, что практически одновременно один из основателей Венской школы искусствознания Алоиз Ригль строил свою теорию немиметического искусства – основанного не на зрительном, а на доминирующем тактильном восприятии мира – именно на изучении орнамента неклассической – правда, поздней, а не ранней – античности^[428].