Читать книгу - "Лев Бакст, портрет художника в образе еврея - Ольга Медведкова"

Рассуждая о греческих языческих мистериях, Розанов снова использовал аргумент священного против религиозного как юного, живого и телесного против «отсыревшего», закосневшего, умственно-головного. Священное не касалось области мысли, а затрагивало бытие во всей его нерасчлененной полноте. Чувство священного было присуще древним грекам и евреям – как древним, так и современным. Получалось, что греческие язычники и евреи были ближе друг другу по принципу бытийного, «домашнего» отношения с Богом, чем евреи и христиане, ибо последние подменили священное содержание религиозной формой: «Невозможно не заметить, что и до сих пор у евреев в синагоге не происходит никакого сложного и красивого служения, что его не было и в иерусалимском храме, а красивые и религиозные процессии, обряды, происходили на дому – и храм был лишь точкой редких соединений всех домов как бы в одно течение реки (праздник Очищения – в храме, праздник Пасхи – на дому, и на дому еженедельные, красивые субботние обряды). Израиль здесь, как и во множестве точек, сближается с язычеством, а не с нами. И как Израиль был „бе к Богу“, так язычество было не вовсе без Бога, не вовсе вне Бога. Это открытие, касающееся язычества, я считаю одним из важнейших метафизических приобретений нашего времени, все последствия которого невозможно исчислить и предвидеть пока»^[386].

Нам представляется важным подчеркнуть, что не отцом – якобы знатным талмудистом, – не детским воспитанием, не воспринятой им традицией, а близким к зрелому Баксту интеллектуальным окружением, и именно Розановым, начиная с 1900 года был заложен фундамент взглядов художника на «юдаизм». Два основных розановских положения (как мы впоследствии увидим, им не «выдуманных», а почерпнутых в том же пресловутом духе времени, но так замечательно остро и близко к Баксту им изложенных), которые нам необходимо запомнить, касаются отношения к евреям, во-первых, как к народу древнему, сложившемуся до закостенения современной западной цивилизации, а во-вторых, как к народу этой своей древностью и естественно-экзистенциальным сознанием (то есть пониманием единства бытия до его раскола цивилизацией на существование телесное и духовное) близкому к язычеству – и к древневосточному, и к древнегреческому. В качестве такого культурного моста евреи оказывались, помимо всего, с одной стороны, идеальными ницшеанцами, предшественниками экзистенциализма, а с другой – примитивистами и архаистами.

В программном и вместе с тем ироническом портрете Розанова, исполненном Бакстом в 1901 году^[387], философ как-то странно и неуклюже, как-то случайно взгромоздился на стул, поджал ногу и утонул в зыбком и зябком пятне своего набекрень сидящего сюртука. Некрасивое, невыразительное, «никакое» лицо, всклокоченная бороденка. Больше всего облик Розанова в этом портрете напоминает то, как Розанов описывал Серова: «Господи, да что я описываю: нельзя описать. Невозможно. Как вы опишете, выразите все „обыкновенное“?.. ‹…› Вы злитесь на художника: „зачем не кончил?“ Но он кончил, слишком кончил… Точно вуаль на лице… ужасная вуаль, накинутая самою природою еще при рождении… Я хотел родиться, а не родился. Хотел быть – да не „вышло“. Так что-то такое… И эту тайну себя, до того трудную, неизъяснимую – выразить!»^[388] Сам о себе Розанов неоднократно писал в тех же терминах: о своей глупой фамилии, о лишенном черт лице, о своем «маленьком и некрасивом тельце», в котором, тем не менее, больше правды, ибо больше бытия, чем во «всей мыслительной конструкции Канта»^[389].