Читать книгу - "Российское гражданство. От империи к Советскому Союзу - Эрик Лор"

Другим важным фактором, подталкивавшим к проведению эмиграционной реформы, было повышение объемов сезонной трудовой миграции. Промышленный сектор в России, хотя и быстро рос, не мог использовать всю поступавшую из деревни рабочую силу, а тем более – довести заработную плату до уровня, сопоставимого с тем, что предлагался гораздо более зрелыми промышленными экономиками Германии, Соединенных Штатов и других стран. Отъезд рабочих из России начался в 1860-х годах и сперва из польских провинций, а затем – из самых разных областей империи, и объем его стремительно рос. К 1910 году в некоторых польских уездах до 10 % местных жителей ежегодно уезжали за границу, в основном в Германию, но все чаще и чаще – в Соединенные Штаты^[383]. В США большинство рабочих отправлялись в города или в шахты, тогда как в Германии землевладельцы использовали бóльшую часть прибывших в качестве сельскохозяйственных рабочих. Комитет, предлагавший новый закон об эмиграции, сделал вывод, что самым важным фактором тут была сравнительная величина заработной платы. В 1910 году в США средний годовой доход рабочего составлял 468 долларов, а средний размер расходов на эмиграцию, переезд и проживание – 144 доллара, то есть средний рабочий-мигрант мог ежегодно откладывать 324 доллара (более 600 рублей)^[384]. Как обнаружил комитет, это было в несколько раз больше того, на что рабочий мог рассчитывать в России. И ведь такой мигрант не только делал денежные переводы, но также обычно обладал по возвращении на родину уже более высокой трудовой дисциплиной и квалификацией^[385].

Мало того – в конце имперского периода самой серьезной угрозой социальной стабильности в России был, по всей видимости, недостаток земли в черноземной зоне, и власти шли на все, чтобы снизить перенаселенность: выдавали большие субсидии участникам массовой миграции в Сибирь, а также предпринимали – в ходе столыпинских реформ 1906 года – радикальные и рискованные попытки трансформировать владение собственностью в деревне. Тем не менее решить проблему не удавалось: хотя в период с 1906 по 1914 год три миллиона крестьян и переселились в Сибирь, в центральных частях страны ежегодный чистый прирост населения составлял приблизительно два миллиона человек. В континентальной Европе проблема повсеместной – от Германии до Ирландии и Галисии – нехватки земли была решена в первую очередь за счет миграции в города и заокеанской эмиграции. На переломе веков эмиграция оказывалась для России логичной политикой. Большинство губернаторов, отвечая в 1909 году на циркуляр Министерства внутренних дел с запросом их мнения по поводу эмиграции из вверенных им провинций, утверждали именно это. Они заявляли, что экономический вред от эмиграции низок, поскольку большинство эмигрантов – люди безземельные, а те, у кого имеется какая-то собственность, обычно отдают ее родственникам или сдают в аренду до своего возвращения. С другой стороны, отъезд этих людей хоть как-то решает постоянно усугубляющуюся проблему сокращения земельных наделов^[386].

Неспособность легализовать и упорядочить быстро набиравший силу ежегодный поток сезонных рабочих и эмигрантов приводила к всевозможным злоупотреблениям и проблемам. Многие эти злоупотребления происходили из-за лживых посулов вербовщиков; поскольку их деятельность была незаконной, препятствий для такого поведения было очень мало. По всему миру российские консульства получали множество жалоб на обман и нарушения прав рабочих, введенных в заблуждение вербовщиками. Например, 10 000 российских рабочих оказались в нищете и без всяких средств к существованию на Гавайях, где работали на плантациях и страдали от тропических болезней^[387]. В 1900 году группа сезонных рабочих в Германии была уволена и депортирована до истечения срока их контракта – из-за жалоб рабочих на размер заработной платы. Другая группа по прибытии в Германию обнаружила, что их наняли в качестве штрейкбрехеров – чтобы заменить бастующих немецких рабочих. У многих рабочих не было документов, что делало их особенно уязвимыми, а у легальных эмигрантов возникало много проблем с паспортами и многократными визами. Например, немецкие чиновники часто забирали у рабочих паспорта и многократные визы и хранили их до конца сезона. Таким образом они лишали рабочих возможности уезжать или, бастуя, требовать повышения заработной платы либо улучшения условий труда^[388].

Министерство иностранных дел указывало также, что отсутствие четкой политики в отношении этой категории временных мигрантов мешало оказанию консульской помощи для решения возникавших у них проблем. Сторонники легализации эмиграции отмечали, что то была не просто человеческая трагедия для многих российских подданных, но преграда на пути к более рациональному и доходному управлению процессом эмиграции и путешествий за границу с целью временных заработков – преграда, которая ставила Российскую империю во все более неудобное положение в стремительно менявшемся мире.

Денатурализация

С описанной выше проблемой были связаны и другие дебаты: об утрате российского подданства (денатурализации, или экспатриации). Запрет денатурализации был глубоко укоренен в российском законодательстве и административной практике. Статья 325 Уложения о наказаниях определяла ее как серьезное преступление: «Кто, отлучась из отечества, войдет в иностранную службу без позволения правительства или вступит в подданство иностранной державы, тот за сие нарушение верноподданническаго долга и присяги подвергается: лишению всех прав состояния и вечному из пределов государства изгнанию или, в случае самовольнаго возвращения в Россию, ссылке в Сибирь на поселение»^[389].

То был несколько более жесткий вариант повсеместно применявшегося в XVIII веке принципа, согласно которому денатурализация могла происходить лишь с дозволения государства, подданным которого человек изначально являлся. Российский вариант этого принципа отличался особой суровостью отчасти потому, что был наследием крепостного общества, в котором каждый человек был связан со своим хозяином и никто не имел права уехать. Присяга на подданство являлась по форме религиозной и часто называлась присягой на вечное подданство, что подчеркивало абсолютную нерушимость налагавшихся уз.