Читать книгу - "Фронда - Константин Кеворкян"

Однако именно «бездушная» махина государства вызывала глухое, но нараставшее недовольство активной части населения – особенно тех людей, которые либо помнили сами, либо восприняли из книг, кинофильмов, рассказов старших представление о революционной атмосфере и бурлящей жизни партии в 1920-х и начале 1930-х годов. Отмена части обязательных мундиров в послесталинские годы представлял собой многозначительную акцию – фраза «сбросить ненавистный мундир» издавна является символом приобретения долгожданной личной свободы.

Кроме видимых глазу изменений в государственном устройстве, Сталин начал кропотливую работу по выстраиванию баланса сил между набравшей силу за время войны «ленинградской группировкой» и дуэтом Маленкова – Берии^[41]. Сейчас мы подробно остановимся на этой внутрипартийной интриге, поскольку именно она породила на свет один из самых впечатляющих документов во взаимоотношениях сталинского государства и интеллигенции – постановление ЦК «О журналах “Звезда” и “Ленинград”» и доклад члена Политбюро Жданова на эту тему. Показательный пример сложной партийной борьбы в последние годы жизни Сталина и ее влияния на пропагандистские кампании, многие из которых прямо или косвенно задевали интересы интеллигенции, а также положили начало полному разладу между ней и советским государством^[42].

Делегировав Л. Берии огромные полномочия по созданию советской атомной бомбы, Сталин снял его с поста министра НКВД – всевластие других вождь допустить не мог. Кроме того, он наносит подготовленный удар по ближайшему компаньону Лаврентия Павловича – Маленкову. Для его отставки с должности секретаря ЦК было использовано т. н. «дело авиаторов», касающееся выпуска предприятиями наркомата авиационной промышленности СССР самолетов со значительными дефектами^[43]. Но скорее тут следует говорить не о полной опале двух сталинских соратников, а об ограничении сферы влияния дуэта Берии – Маленкова.

Разумеется, Берия и Маленков всполошились. Их тревогу вызывало не только собственное пошатнувшееся положение, но и шаги Сталина по формированию нового центра власти, предпринятые в начале 1946 года. Речь идет о группе в составе Политбюро – выходцев из Ленинграда, сплоченно вошедшей в руководство страны. В ленинградской когорте числились А. Жданов (ставший, по сути, вторым секретарем ЦК), председатель Госплана СССР Н. Вознесенский, А. Кузнецов (ставший в 1946 г. секретарем ЦК и получивший в ЦК после временного падения Маленкова контроль над кадрами и органами безопасности), А. Косыгин (заместитель председателя Совета Министров СССР, избранный в 1946 г. кандидатом в члены Политбюро).

Их неформальный глава А. Жданов стал практически первым заместителем Сталина в высшем руководстве, да и вдобавок родственником – дочь вождя Светлана, которую мы здесь часто цитируем, вышла замуж за сына Жданова, Юрия. Наряду со Сталиным Андрей Александрович стал подписывать совместные постановления ЦК и Совета Министров. С ним согласовывались практически все решения, принимавшиеся Политбюро, Секретариатом и Оргбюро ЦК. В таком объеме полномочия имел лишь сам великий диктатор.

Маленков и Берия исподволь начали готовить контрнаступление. Вождю на глаза попадались материалы, из которых следовало, что «ленинградцы» лоббируют создание особой коммунистической партии РСФСР и даже провозглашение Ленинграда столицей России. Жданов постоянно был вынужден оправдываться и быть святее папы римского, в смысле «коммунистичней» самого вождя. Верноподданность, в частности, проявлялась и в топтании «своей» ленинградской интеллигенции, тех же А. Ахматовой и М. Зощенко, на которых в полной мере обрушились удары после постановления «О журналах “Звезда” и “Ленинград”».

Не являлась грязная партийная цидулька признаком борьбы тоталитаризма и писателей – плевать к тому времени деспотия на них хотела, но роль «красной тряпки», которой можно было раздраконить вождя, они сыграли. Важны были не личности, а то, что они из Ленинграда, вотчины главного конкурента.

После внезапной смерти А. Жданова нарушился хрупкий баланс власти. По спешно инспирированному «Ленинградскому делу» почти все люди покойного фаворита и, соответственно, соперники Г. Маленкова и Л. Берии, были осуждены и расстреляны. Косвенно это задело и А. Микояна: один из его сыновей женился на дочери А. Кузнецова, что опять-таки Маленкова и Берию полностью устраивало. Еще ранее сталинского доверия был лишен и В. Молотов, который допустил, по мнению вождя, несколько серьезных политических ошибок.

Но нечистая пара перестаралась – Сталин лишил своего доверия всю «четверку» ближайших к нему партийных вождей – Молотова, Маленкова, Берию и Микояна. Над высшим руководством страны нависла прямая угроза физической расправы. К. Симонов, присутствовавший на ХIХ съезде партии, последнем съезде при жизни И. Сталина, на котором он разнес в прах Молотова и Микояна, детально описал свои впечатления: «Лица Молотова и Микояна были белыми и мертвыми. Такими же белыми и мертвыми эти лица остались тогда, когда Сталин кончил, вернулся, сел за стол, а они спустились один за одним на трибуну и пытались объяснить Сталину свои действия и поступки… Странное чувство, запомнившееся мне тогда: они выступали, а мне казалось, что это не люди…, а белые маски… какие- то совершенно непохожие, уже неживые» (93). Ужас, который наводил диктатор на своих соратников, немало способствовал консолидации их действий в борьбе с Берией после смерти Сталина. Никто больше не хотел повторения массовых репрессий, да и выборочных тоже.

Версия о том, что уход Сталина в мир иной мог быть ускорен его ближайшими соратниками, напуганными возможными репрессиями против них, всегда была популярна – и в народе, и среди элиты. Хотя хорошо информированный генерал госбезопасности П. Судоплатов утверждал, что все сплетни о том, что Сталина убили люди Берии, голословны: «Без ведома Игнатьева и Маленкова получить выход на Сталина никто из сталинского окружения не мог. Это был старый, больной человек с прогрессирующей паранойей, но до своего последнего дня он оставался всесильным правителем» (94). Но со смертью Сталина система сама собой пошатнулась сверху донизу так, словно она удерживалась им одним и теперь неминуемо должна распасться. Ф. Кормер: «Интеллигенция ликовала. Начиналась оттепель. Снова, в который раз, забыв, кто она и где она, интеллигенция верила, что за оттепелью недалеко уже весна и лето. Она снова не захотела трезво оценить ситуацию, приготовить себя к долгой и трудной борьбе, снова рассчитывая, что все произойдет само собой. Скорее всего, правда, она и не могла бы бороться. За тридцать с лишним лет она отвыкла работать, поглупела, была больше стадом, чем единством… Неудивительно, что в удел ей достались опять сначала надежды, а потом палки» (95).