Читать книгу - "Крушение - Виктор Серж"

Заря копытом бьет

И кофе пить зовет.

Они были одни на набережной. Каждое утро в это время маленький буксир «Одалиска» поднимался по Сене в сторону Берси, плюясь копотью и дымом. Сегодня «Одалиска» забастовала… Неработающая «Одалиска», надо же! Ни один велосипедист не ехал на работу с ящиком для инструментов, притороченным на багажнике. Пустыня, заметил Кроче.

— Чисто Сахара. Если вдруг «Кларидж»[70] опустеет, поселимся на втором этаже? Не люблю жить высоко.

— Не выгорит. Вечером туда набьются генералы-фрицы. Спорю на три су, что патриотический персонал уже готовит для них шампанское. Можно, конечно, пойти к квакерам и прикинуться беженцами из Бельгии. Ты вроде как потерял виллу в Остенде, а я свою библиотеку в Лувене…

— Нам не поверят, — печально сказал Кроче. — Мы профессиональные беженцы цивилизации, терпящей крах… У благотворителей исключительный нюх на вечную нищету; таким, как мы, их не пронять.

Бонапартист подобрал коробок спичек — нужная вещь. Распрямившись — «ох, моя поясница!» — он перешел к более серьезным проблемам:

— Я вот думаю, не похож ли Адольф чем-то на Наполеона. Шедеврами Императора были поражения. Мы узнаем цену Гитлеру, когда он потерпит крах. Способ верный.

— Поглядим. Думаешь, можно безнаказанно занять Париж? Это как если бы я заполучил сокровище с острова; останется только помереть, и завещать его будет некому.

Они не спеша направлялись в забегаловку «Веселое утро», уже на рассвете открывшую свои двери для лодочников, торговцев старьем с рынка, дворников, ранних клошаров… Заведение находилось на первом этаже маленького домика, похожего на щербину в ровном ряду более новых, но уже облезлых и обветшалых домов на набережной. Очень темное помещение было заставлено квадратными столами и старыми плетеными стульями. В то странное утро не пришел ни один постоянный клиент. Ни рабочих, сведущих в тайнах канализации, которые ранним утром выбирались из тоннелей метро через незаметные дверцы или поднимались из люков, неся с собой запах подземной гнили; ни странных молодых людей с ввалившимися щеками и блестящими бегающими глазами, весь вид которых говорил, что в их гостиничном номере под кроватью спрятаны пакеты, за которые можно получить билет в один конец, в Сен-Лоран-дю-Марони[71], - край тюремщиков и бананов, негритянок и розовых фламинго, сельвы и погибели. Но вот вошел тучный мужчина в пальто с розеткой ордена Почетного Легиона и скомандовал: «Черного кофе покрепче, хозяин». Сдвинутая на затылок шляпа открыла лицо любителя поесть; в молодости он, должно быть, походил на крысу, а теперь напоминал бледного кабана. На подбородке синела щетина, мешки под глазами выдавали бессонную ночь. Он тяжело уселся, вытянул перед собой жирные руки, ухоженные, но грязные, и склонил голову на грудь. Его присутствие настолько подавляло, что хозяин Антуан попытался рассеять тягостное молчание:

— Я открываюсь в законный час, месье. В час палача, я хочу сказать… Раннее утро, свежее, голубое… Последнее утро…

Клиент заворчал, точно ленивый бульдог, которого дразнят. Антуан продолжал, обращаясь скорее к себе самому:

— В этот час в определенные дни исполнитель смертных приговоров служит свою мессу, в тот самый момент, когда я отворяю ставни и ставлю кофейник на плиту… И я себе говорю: есть человек, как вы или я, который нажимает на кнопку, и голова другого человека, такого же, как вы или я, падает в корзину, и у бедняги нет и доли секунды, чтобы понять, что с ним кончено…

Клиент снял шляпу, быть может, из почтения к мертвым. Сквозь редкие напомаженные, разделенные пробором волосы просвечивал выпуклый череп. Он точно вышел из оцепенения:. Слова его были вежливы, голос хриплый, но ири этом мягкий:

— Интересные вещи вы рассказываете, хозяин.

Антуан, чувствуя смутное раздражение, выставил вперед худой подбородок.

— Это совсем не интересно, даже глупо, то, что я вам наговорил, уж сам не знаю, почему. Болтаешь без причины, когда лучше бы промолчать.

Человек с орденской лентой (по виду актер Французской комедии или богатый педераст) дружелюбно посмотрел на Антуана.

— Согласен с вами, хозяин. Но иногда это настоящее искусство — говорить невесть о чем.

Жестом, каким отгоняют мух, он смахнул мысли со своего лица.

— …А по поводу гильотины, месье, расскажу вам малоизвестную вещь. Добрый доктор Гильотен ничего не придумал! Вопреки тому, чему нас учат, его человеколюбивая машина не французское, а шотландское изобретение, шотландское, месье. Джеймс Дуглас, IV граф Мортон, противник трогательной Марии Стюарт (между нами, той еще стервы), придумал аппарат для обезглавливания году этак в 1560-м, я не смог установить точную дату. История науки полна неясностей. Конечно, он был преступником, убийцей, этот граф Мортон, но слыл праведником. Шотландцы называли свой аппарат Девой, the Maiden, несомненно, потому, что курносая всегда остается девственницей. Но они говорили об этом, не задумываясь, как настоящие поэты или как вы, месье. Французы, люди более остроумные, назвали машину Вдовой. Вдова и Дева одновременно, лучше не скажешь.

— Не стоит пытаться понять, — мрачно заметил хозяин, которому не нравился богато одетый лектор.

Но тут, к его облегчению, за дверью замаячили силуэты клошаров… Посетитель попросил принести сырокопченой ветчины, горчицы и белого вина. Это был один из самых знаменитых писателей Парижа, а значит, и всего мира. «Меня это бесит, — говорил он порой. — Проза — какой пустяк… Я признаю только поэзию, нечистую поэзию». Ему нравилось придумывать названия для созданий неопределенных, промежуточных между растениями, животными, фантаз-мами и словами; эти многоцветные призраки населяли его труды, как микробы лужи после дождя… Он ненавидел собственное позерство в салонах и кафе: «И делать почти ничего не надо, когда с вами три человека, которые вас обожают или притворяются, что обожают. Становишься старой шлюхой. Сморкаешься ли ты или шевелишь пальцем, все должно подчеркивать: вот он я — великий человек. Уф!»

Время от времени он с головой бросался в тревожный мрак ночного города и бродил до изнеможения, до судороги в икрах, до возбуждающего опьянения рассветом. Он искал той невыносимой тоски, которая влечет к острым ощущениям: стать невидимым свидетелем преступления или фантастически порочных объятий… В каком-то ступоре, полный презрения к самому себе, бродил он по набережным Сены, которые населяли лишь призраки утонувших, и вдруг точно прозревал, ибо в уме у него сами собой слагались стройные фразы о кризисе Европы, этого роскошного пьяного корабля, о патафизике[72] газет и т. д. и т. п.; и подобно фейерверку, вспыхивающему в тоскливых небесах, прекрасные стихи без начала и конца оставляли прихотливый след в его сознании.