Читать книгу - "Дорогие мои москвичи - Александр Николаевич Посохов"

что во властные органы, где можно было и карьеру сделать и жильё получить, путь для меня был закрыт. Я пытался, но бесполезно. Даже в детстве, когда мама со своим двоюродным братом, военным, хотели меня в суворовское училище пристроить, всё равно не взяли из-за плохой родословной. А ещё говорят, сын за отца не отвечает. У нас ещё как отвечает. Это во мне не обида говорит, а ненависть к лицемерию.

— Опять ничего не понимаю. У отца своя жизнь, у вас своя. При чём тут родословная?

— Э-э, наивный вы человек. Вот смотрите, лет семь назад звонит мне моя двоюродная сестра из Подмосковья, племянница моей матери, и рассказывает, что её дочь из-за моего отца в столичную полицию на гражданскую должность не взяли. А она так мечтала в Москву перебраться.

— Но, если я правильно понимаю, она же никакого отношения к вашему отцу не имеет. Даже малейшей кровной связи нет.

— Вот именно. Она вернулась домой со слезами и выговаривает матери, что у неё такой противный брат есть. Она думала, что это я. И сестре пришлось объяснять, что это не я, а мой отец виноват.

— Поразительно.

— Не то слово. Какого чёрта они держат где-то там свои вшивые архивы и вытаскивают их на свет божий через пятьдесят лет для того, чтобы навредить совершенно посторонней девушке. А вы говорите, у каждого из нас своя жизнь. Да меня даже невыездным из-за отца сделали. Но мне кажется, мы отвлеклись, — прервал вдруг беседу безбожник. — Если вам неинтересно, я замолчу.

— Мне не только интересно, но и полезно, — возразил ксёндз. — Кроме того, священник обязан выслушивать. Если можно, давайте вернёмся к вашему деду, которого шляхтичем называли.

— В семьдесят девятом он приезжал к нам. С первым внуком, то есть со мной, с другими родственниками повидался и уехал. А через несколько дней умер. Мы вместе не жили, поэтому мне и в голову не приходило расспрашивать его о чём-то. Хотя, как я уже говорил, до школы фамилия у меня была этого деда, без польского окончания уже.

— А сейчас она, значит, ненастоящей бабушки?

— В том-то и дело. Я вот басни, рассказы пишу и ещё кое-что. В интернете всё есть. Даже несколько книг издал. И всё под фамилией неизвестного мне человека. А имя у меня в честь дяди родного, который погиб в конце сорок первого под Москвой. Бабушка тогда, получив похоронку, чуть с ума не сошла.

— А почему вначале фамилия была матери, а потом отца?

— Потому, что поженились они не сразу, а где-то в пятьдесят втором или третьем году. Раньше, якобы, отец по негласным законам своего окружения не мог семью заводить. А почему вдруг потом стало можно, не знаю. Возможно, наличием официальной семьи спасти его хотели. Так вот и появился у меня законный отец с новой для меня фамилией. И с мрачной наколкой на безымянном пальце в виде перстня с трефовым крестом.

— А вы вообще вместе с отцом жили?

— Всего полгода где-то. Раньше он несколько раз появлялся, на месяц не более, но я этого не помню. И на моё воспитание повлиять он никак не мог. Зато хорошо помню, как он подолгу смотрел, прищурившись, куда-то вдаль и как строго наказывал мне, чтобы я никого не жалел и никогда ни у кого ничего не просил. Вторую часть этого наказа я стараюсь соблюдать. И ещё говорил почему-то, что мир из-за радио погибнет. Жалко только, что в карты не научил меня играть, у него всегда очко было. А на гитаре я уже сам научился играть. Отец очень одарённым и интересным человеком был, много читал, пел замечательно. А увидел однажды, как я в футбол играю, сказал, что у меня левая в порядке. С левой ногой футболисты хорошие получаются. Хотя у Роберта Левандовского, кстати, обе хорошие.

— А на войне ваш отец был?

— Ну, что вы, таких не брали. В восемнадцать лет он уже на Колыме отдыхал, это так мать выразилась. Тайгу не валил, но с медведями встречался, сам мне рассказывал.

— А где он вашу маму встретил?

— Там же, в лагерях сталинских, как у нас говорят. Не знаю, за что он туда попал. А мама за чулки рваные, которые на помойку выбросить хотели. Когда война началась, она в детский дом уборщицей устроилась, бабушке помогать надо было. Там и взяла их для младших сестрёнок. Сама ещё девчонкой была, не сообразила. Кто-то донёс, её арестовали и сразу в общий лагерь под конвоем отвезли. Зоны там разные были, мужская и женская. Жили отдельно, а работали вместе. Приставать к ней с первого дня стали. Короче, пропала бы она, если бы отец мой не увидел её случайно. Она ему очень понравилась. Вот он и распорядился, чтобы её не трогали. Даже сами охранники следили, чтобы никто к ней не прикасался. И в работе ей помогали, поднести там что-нибудь тяжёлое. Конфеты ей передавали и даже сгущёнку откуда-то брали. Один раз ему отказали в свидании с ней, так в отместку по его приказу ни один барак на работу не вышел. А в конце сорок четвёртого случилась вдруг проверка по маминому делу, тоже не без вмешательства отца, возможно. И через полгода её, беременную уже, освободили. Потом он уже не выпускал её из виду. Друзей у него по всей стране хватало, статус такой. Он ведь и мать свою польскую нашёл. До того ещё, наверное, когда за ним постоянный надзор установили.

— И как это, интересно?

— А она приезжала из Варшавы в Москву с гастролями. Он выследил её и хотел отомстить за то, что она не вернулась за ним и обрекла его на тяжёлую жизнь. Не мне, разумеется, а маме рассказывал, как шёл за ней от театра по улице, дышал ей в спину и финку в руке сжимал, которую специально для этого изготовил. А ударить не смог. Не потому, что она шла с каким-то польским военным, а потому, что за руку держала мальчика лет десяти. Так она и не узнала, что её чуть старший сын не зарезал. И фотографию ялтинскую наверняка отец раздобыл. А мальчик этот, выходит, родной польский дядя мой. Старше меня, конечно, но, может, жив ещё.

— А вот вы ещё сказали, что вас невыездным сделали. А почему?

— А потому, что я один двадцатимиллионную партию обманул.