Читать книгу - "Россия против Наполеона. Борьба за Европу. 1807-1814 - Доминик Ливен"

Враждебное отношение к Франции в какой-то мере было вызвано чувством ущемленной гордости. В XVIII в. Россия выходила из войн победительницей, поэтому Аустерлиц и Фридланд стали для нее сильным потрясением. Нет нужды говорить о том, что подобное публичное унижение явилось тем более тяжким бременем для гордой знати, привыкшей обостренно воспринимать все, что имело отношение к ее чести и репутации. Князь С.Г. Волконский вспоминал, что он и другие юные офицеры — его товарищи по Кавалергардскому полку горели желанием отомстить за Аустерлиц и продемонстрировали свое негодование тем, что разбили окна французского посольства, после чего ускакали верхом прежде, чем кто-либо успел их задержать^[101].

Похожие настроения царили в среде высшего генералитета. Первым послом Александра в Париже после заключения Тильзитского мира был генерал-лейтенант граф П.А. Толстой. На самом деле Толстой был не дипломатом, а боевым генералом и всеми силами стремился вырваться из российского посольства в Париже, где он, по его мнению, зря тратил время на дурацкие поручения. Он неустанно повторял своему начальству в Петербурге, что Наполеон (которого он в большинстве случаев подчеркнуто продолжал называть Бонапартом) тяготел к идее французской гегемонии в Европе и хотел «сделать из нас азиатскую державу, загнать нас в наши прежние границы». Будучи оскорблен заносчивостью и тщеславием французов, которые вызывали у него отвращение, Толстой чуть было не был вызван на дуэль Мишелем Неем после того, как чересчур громко, по мнению француза, пел дифирамбы российской армии и заявил, что своей победе в 1807 г. французы были обязаны удаче и своему численному превосходству^[102].

Подобные чувства разделяли и члены императорской фамилии. Даже когда Александр I вел переговоры в Тильзите, его сестра, великая княжна Екатерина, писала ему, что Наполеон сочетает в себе качества «хитрости, личного честолюбия и вероломства» и что он должен был принять за честь сам факт того, что ему было дозволено общаться с российским самодержцем. Она добавляла: «Хотела бы я видеть, что ее [Россию. — Авт.] уважают не на словах, а на деле, ибо я вижу, что у нее действительно имеются все средства и права, чтобы на это рассчитывать». Мать Екатерины вдовствующая императрица Мария Федоровна стала центром оппозиции союзу с Францией, которая возникла в среде петербургской знати. Большинство представителей высшего света Петербурга отказались принимать у себя Коленкура после его прибытия в российскую столицу, а некоторые из них так ни разу и не приняли французского посла, несмотря на раздражение Александра. Многие эмигрировавшие из Франции роялисты жили в Петербурге или служили в рядах российской армии. Их манеры, образование и образ жизни обеспечили им симпатии значительной части высшего света Петербурга и способствовали формированию внутри него враждебного отношения к Наполеону. В числе наиболее видных эмигрантов был герцог де Ришелье, ставший генерал-губернатором Новороссии, но после реставрации Людовика XVIII возвратившийся во Францию, где получил пост премьер-министра. Видными фигурами также являлись маркиз де Траверсе, служивший в качестве морского министра с 1811 г., и двое сыновей графа де Сен-При, до 1789 г. занимавшего пост французского посла в Османской империи. Но самым известным из всех был Жозеф де Местр, который вместе с Эдмундом Бурке являлся самым знаменитым политическим мыслителем европейской контрреволюции: в описываемое время он служил в Петербурге послом находившегося в изгнании короля Сардинского королевства^[103].

Однако сочувственное отношение к «легитимистам» в гостиных Петербурга являлось не просто следствием снобизма и ностальгии по старорежимной Франции. Оно коренилось также в чувстве, согласно которому действия Наполеона являлись вызовом религиозным и историческим принципам, лежавшим в основе государства и общества, частью которого была петербургская знать, а также стабильности системы межгосударственных отношений в Европе. Барон Г.А. Строганов, например, на протяжении многих лет являлся послом России при испанском дворе. Когда Александр I попросил его продолжить службу в том же качестве при дворе Жозефа Бонапарта, Строганов отказался. Он писал императору, что устранение от власти династии Бурбонов, которое осуществил Наполеон, являлось нарушением «самых священных прав» — тех самых прав, на основании которых правил сам Александр. Похитив и отстранив от власти своих испанских союзников, Наполеон грубейшим образом нарушил «святость и неприкосновенность договоров». Если бы Строганов продолжил представлять интересы России в Мадриде, он был бы лично опозорен перед испанским народом, и, как он писал, «из всех жертв, которые я готов принести во имя славы и служения Вашему Императорскому Величеству, я не в праве жертвовать лишь своей честью»^[104].

Эти настроения дополнялись ярко выраженной склонностью к англофильству, которое было распространенным явлением в петербургском обществе. Великобритания рассматривалась не только как очень могущественная, но и как самая свободная среди европейских держав. В отличие от других стран, свободы, имевшиеся в английском государстве, казалось, способствовали лишь укреплению его мощи, позволяя казне поддерживать высокий уровень государственного долга не слишком дорогой ценой. Богатство, прочно укоренившиеся права и ценности английской аристократии виделись как ключ к свободе и мощи Великобритании и заметно выигрывали при сравнении с бюрократическим деспотизмом Наполеона. Воронцовы и Строгановы были самыми выдающимися семействами с английскими симпатиями, но и ряд ближайших друзей Александра из числа ровесников императора также принадлежали к этому лагерю.

Кроме того, большой популярностью в России пользовались работы Адама Смита, а экономика Великобритании вызывала восхищение у многих лиц, определявших направление экономической и финансовой политики России. Н.С. Мордвинов, государственный деятель старшего поколения, ведавший экономической политикой России, был, например, выдающимся последователем Смита и Рикардо. Министр финансов Д.А. Гурьев называл английскую систему государственных финансов «одним из наиболее выдающихся изобретений человеческого разума». Восхищение Англией имело отнюдь не абстрактный характер. Эти люди верили в то, что интересы России тесно переплетались с интересами Британской империи. Великобритания являлась для России основным рынком сбыта, а большая часть российского экспорта вывозилась на английских судах. В 1808–1812 гг. Мордвинов особенно опасался того, что в случае, если Россия продолжила бы свое участие в экономической блокаде Наполеона, направленной против Великобритании, российские экспортные рынки были бы навеки утрачены. По его мнению, взаимовыгодные торговые отношения с Великобританией ни в коей мере не противоречили принципу выборочного покровительства, оказываемого молодой российской промышленности. Тем временем не только упомянутая группа англофилов, но почти все ключевые фигуры российской дипломатии в 1808–1812 гг. соглашались в том, что стремление Наполеона к гегемонии в Европе представляло основную угрозу интересам России, и что перед лицом этой угрозы Великобритания оказывалась ее естественным союзником. Если, в отличие от П.А. Толстого, они и не засыпали Петербург подобного рода сообщениями, то лишь из желания сохранить служебное положение, а нередко потому, что отчасти разделяли взгляды самого Александра I, считавшего, что в интересах России было откладывать неизбежный конфликт с Францией до тех пор, пока это было возможно^[105].