Читать книгу - "Песня жаворонка - Уилла Кэсер"

спрашивал меня про акции шахт и про поселения горняков. Что он будет делать в поселении горняков? Он не опознает кусок руды, даже если ему ее под нос сунут. У него нет такого товара, который тамошние жители захотели бы купить. Отчего этим старикам не сидится дома? В здешних местах они не понадобятся еще лет сто. Мойщик паровозов найдет работу, но пианист! Такие люди себя не прокормят.

— Мой дедушка Ольстрем был музыкантом и неплохо зарабатывал.

Доктор Арчи хихикнул:

— О, швед способен неплохо устроиться где угодно, чем бы он ни занимался! Это сильное оружие в вашем арсенале, барышня. Пойдем-ка, тебе уже пора домой.

Тея поднялась на ноги:

— Да. Когда-то я стеснялась, что я шведка, но теперь уже нет. Шведы, конечно, в каком-то смысле вульгарны, но лучше быть кем-то, чем совсем никем.

— Это уж точно! Какая ты стала высокая. Ты мне уже выше плеча.

— Как вы думаете, я буду и дальше расти? Мне очень хочется быть высокой. Да, наверное, мне пора домой. Жалко, что нет пожара.

— Пожара?

— Да, чтобы звонил колокол пожарной тревоги, и чтобы гудел гудок депо, и чтобы все выбежали из домов. Порой я готова сама зазвонить в колокол и всех разбудить.

— Тебя арестуют.

— Все лучше, чем отправляться спать.

— Надо будет дать тебе почитать еще кое-какие книги.

Тея нетерпеливо встряхнулась:

— Не могу же я читать все ночи напролет.

Доктор Арчи тихо, сочувственно хохотнул и раскрыл перед ней калитку:

— Ты просто взрослеешь, вот в чем дело. Надо будет за тобой приглядывать. А теперь скажи луне «спокойной ночи».

— Незачем. Я теперь сплю на полу, прямо в лунном свете. В моей комнате окно доходит до пола, и я могу всю ночь смотреть на небо.

Она побежала вокруг дома, к черному ходу, и доктор Арчи, вздыхая, смотрел, как она исчезла за углом. Он подумал о жесткой, желчной, малорослой женщине с посекшимися волосами, которая ведет для него хозяйство. Когда-то первая красавица городка в Мичигане, теперь иссохшая и увядшая в тридцать лет. «Будь у меня такая дочь, как Тея, — размышлял он, — я бы смотрел, как она расцветает, и ни о чем не жалел. Неужели весь остаток моей жизни будет ошибкой только потому, что когда-то я совершил одну большую ошибку? По-моему, это нечестно».

В Мунстоуне Говарда Арчи не столько любили, сколько уважали. Все понимали, что он хороший врач, и к тому же любому прогрессивному городу американского Запада приятно числить среди своих жителей красивого, ухоженного, хорошо одетого мужчину. Но очень многие считали Арчи высокомерным, и не без оснований. Он был неловок в обращении, как человек, знающий, что живет среди чужих, и не повидавший мир достаточно, чтобы понять: все люди ему в каком-то смысле свои. Он знал, что его жена возбуждает любопытство горожан, что она играет в Мунстоуне подобие характерной роли и что над ней смеются — не особенно деликатно. Ее собственные знакомые — в основном женщины, неприятные Арчи, — любили просить ее о пожертвованиях на разные благие цели, исключительно чтобы посмотреть, до какой степени может дойти ее скупость. Самый маленький и кривой кекс на церковном ужине, самая дешевая подушечка для булавок, фартук из самой жидкой и ветхой ткани на благотворительном базаре — это всегда оказывались приношения миссис Арчи.

Все это ранило гордость доктора. Но за годы он приобрел одно — понимание, что жену не переделать. Он женился на скупой, мелкой и злобной женщине и теперь должен смириться с последствиями. Даже по законам штата Колорадо у доктора не было причины для развода, и надо отдать ему должное; такая мысль ему даже в голову не приходила. Он вырос в лоне пресвитерианской церкви, и хотя давно разуверился в ее доктринах, они все еще были основой его взглядов и формировали его представления о должном и недолжном. В разводе он видел что-то вульгарное. Разведенный мужчина — все равно что опозоренный; во всяком случае, он выставил напоказ свою боль и сделал ее пищей для сплетен. Респектабельность была для Арчи столь необходима, что он готов был за нее дорого платить. Он держался, пока мог создавать видимость, будто все идет как надо; если бы удалось скрыть мелочность жены от друзей, он бы вообще ни на что не жаловался. Он больше боялся чужой жалости, чем любого несчастья. Полюби он другую женщину, у него хватило бы мужества, но встретить такую в Мунстоуне ему вряд ли доведется.

В поведении Арчи была загадочная робость. Причина, по которой он так неловко держал плечи, испускал безрадостный смешок в разговорах с тупицами, часто спотыкался о ковры, коренилась у него в душе. Ему не хватало мужества мыслить честно. Он мог утешаться, закрывая глаза на проблему, идя на компромиссы. Несчастный в браке, он уговаривал себя, что другим приходится не лучше. В силу своей профессии он много знал о семейной жизни горожан и мог положа руку на сердце сказать, что мало кому из своих друзей завидовал. Их самих, кажется, жены устраивали, но доктору Арчи они не подошли бы.

Доктор Арчи не мог заставить себя рассматривать брак просто как общественный договор, но видел в нем нечто освященное церковью, в которую не верил. Как врач, он знал, что молодой человек, чей брак существует только на бумаге, должен продолжать жить. Во время поездок в Денвер и Чикаго он вращался в легкомысленной компании, где веселость и благодушие можно было купить, не потому, что питал вкус к подобному обществу, а потому, что верил: что угодно лучше развода. Он часто вспоминал пословицу: «Жена да петля — это судьба». Если судьба послала мужчине плохую жену — а такое бывало чаще, чем наоборот, — ему следовало всеми силами создавать видимость благополучия и семейного счастья. Мунстоунские сплетницы, собираясь в магазине шляпок и галантереи миссис Смайли, часто обсуждали, до чего доктор Арчи вежлив с женой и как хорошо всегда о ней отзывается. Они единодушно говорили: «Никому еще не удавалось у него хоть одно плохое словечко о ней вытянуть». Хотя старались многие.

В Денвере, немножко развеселившись, доктор Арчи умел забыть о своем домашнем несчастье и даже убедить себя, что скучает по жене. Он каждый раз привозил ей подарки и слал бы корзины цветов, не тверди она постоянно, чтобы он покупал только луковицы, а к этому он в моменты душевного подъема не был расположен. На банкетах денверского Атлетического клуба или на обедах с коллегами в отеле «Браун Палас» он иногда сентиментально распространялся