Читать книгу - "Русская революция. Ленин и Людендорф (1905–1917) - Ева Ингеборг Фляйшхауэр"

Сведения Половцова, как доказывает свидетельство Бубликова, относительно Временного комитета Думы и Совета в известной степени верны, но решения подобного рода принимал не Совет, а Исполнительный комитет Совета. В сложившихся обстоятельствах контингенты «революционных войск из Петрограда» могли нагрянуть в Любань и/или Тосно только по распоряжению военных штабов революционных партий или их представителей в Исполкоме Совета. Думский комитет, на который Воейков позднее возложил вину за исход поездки, не имел власти над революционными войсковыми частями и никак не повлиял на выбор маршрута царского поезда. Зато другие силы, например в штабах революционных партий или в Исполкоме, возможно, получили и/или передали указание не пускать царя 1 марта в Царское Село.

Далее, недостоверны слова Воейкова, будто на станции Дно он узнал, что участок Виндаво-Рыбинской железной дороги перед Царским Селом тоже «занят революционными войсками» и «генерал-адъютант Иванов остановился со своим поездом в Вырице»^[2374]. По рассказу Воейкова, царь на основании этих сведений решил «продолжать путь на Псков» и по дороге от Дна до Пскова поведал ему, что намерен дать думцам ответственное министерство «и вообще пойти на такие уступки, которые могли бы разрешить создавшееся положение»^[2375].

Даже если Воейков 1 марта не ориентировался в обстановке, весной 1917 г., давая показания комиссии Муравьева, и тем более позже, когда писал воспоминания, он должен был бы с ней считаться. Так как он этого не сделал, остается предположить, что царя отправили скитаться сознательно. А зная о его мирной инициативе, невозможно отделаться от мысли, что цель скитаний состояла в том, чтобы обеспечить его отсутствие в Царском Селе 1 марта 1917 г. Ввиду значения случившихся событий уже комиссия Муравьева старалась точно реконструировать их ход и выяснить причины поведения Воейкова. Насколько можно судить по опубликованным при советской власти протоколам, это ей не удалось. Однако протоколы подкрепляют подозрения, что дворцовый комендант давал царю недостаточные либо ложные сведения, злоупотреблял должностным положением и во время поездки воздействовал на царя с неблаговидными намерениями.

Поэтому комиссия Муравьева рассматривала вопрос, не действовал ли Воейков в германских интересах^[2376]. Дубенский, когда его спросили, считает ли он Воейкова «немецким шпионом», ответил уклончиво: дескать, сам Воейков, по его мнению, не способен (внутренне) «поддерживать немецкий шпионаж», но окружил себя немецкими шпионами^[2377].

Воейков осложнял работу комиссии запирательством. Так, на вопрос: «Известно ли вам, какие политические решения были приняты перед последним отъездом вашим с бывшим императором из Петрограда?» — он ответил: «Мне неизвестно»^[2378]. Тут он явно покривил душой, поскольку дворцовый комендант по должности располагал обширными сведениями о текущих делах, ввиду известной привычки все вынюхивать знал многие секреты, а благодаря использованию современной техники имел возможность следить за сообщением между царскосельской резиденцией и городом.

Немаловажные свидетельства других лиц усиливают подозрение, что дворцовый комендант действовал с умыслом либо по чьему-то заданию. Так, директор Департамента полиции заметил, что именно Воейков «решил увезти царя в Псков, ставку Северной армии»; Васильев объяснял «решение» Воейкова стремлением обеспечить царю личную безопасность среди войск^[2379]. Дубенский 25 февраля записал в дневнике, что в окружении царя говорят, будто «Австрия занята»^[2380]. Этот высосанный из пальца слух, возможно, представлял собой намеренно запущенную дезинформацию для царя, призванную лишить его надежды на мир с Австрией. Затем, по предположениям комиссии Муравьева, во время остановки царского поезда на станции Дно газета «Русская воля» от Воейкова узнала, будто там поговаривают о том, чтобы «открыть фронт немцам». Воейков, которого после заметки в «Русской воле» многие сразу заподозрили как автора рекомендации открыть фронт, дабы задушить революцию в Петрограде, отрицал, что подобные разговоры имели место^[2381]. Однако в воспоминаниях он рассказывал, как по пути из Дна в Псков царь сообщил ему о своем решении согласиться на «ответственное министерство» и «уступки», чтобы разрешить создавшееся положение политическими методами. Это намекает на то, что в салон-вагоне царя состоялась дискуссия, и царь отверг советы (Воейкова) насчет открытия фронта, изъявив намерение, напротив, пойти навстречу общественности и провести политические реформы.

Наконец, генерал Курлов в берлинских мемуарах (1920) подтвердил, что на царя оказывалось давление с целью побудить его «для подавления народной смуты о т о з в а т ь ч а с т ь в о й с к с ф р о н т а и тем… о т к р ы т ь е г о г е р м а н ц а м [разрядка в тексте. — Е. И. Ф.]». Это давление венчало план, который Курлов хотел или должен был осуществить: полностью изолированного, лишенного связи и свободы передвижений царя следовало вынудить открыть германской армии северный фронт, отведя оттуда русские войска, чтобы разгромить вызванное межрайонцами и раздутое Протопоповым со товарищи посредством попустительства и провокаций восстание коллаборационистских левых партий в Петрограде и захватить власть над столицей. По словам Курлова, царь отверг «совет» «с негодованием»^[2382]. Дворцовому же коменданту, направляясь от станции Дно на Псков, он заявил, что собирается сделать думским силам вожделенные уступки и создать кабинет народного доверия. В Пскове генерал-адъютант Рузский встретил Воейкова упреком: «Вот что вы наделали… вся ваша распутинская клика… до чего вы теперь довели Россию»^[2383]. А для царя, никогда не считавшего дворцового коменданта «за человека широкого государственного ума», он на остаток пути потерял всякое «значение»^[2384].