Читать книгу - "Зеркало времени - Николай Петрович Пащенко"

ожидали от него царь, двор и свет, а так, как жизненно хотелось этого всему российскому народу — освободиться самому и освободить от пришлого антихриста другие народы. Русским, когда они пришли в Париж, не пришло в головы взорвать дворцы Тюильри и Лувр, а Бонапарт взорвать Московский Кремль попытался, частично стены обрушились, худшим последствиям помешали москвичи и дождь, загасившие подожжённые фитили. Различие между европейским и российским отношением к Наполеону, и не только к нему, кроется в сердцевинном содержании сути европейской и российской цивилизаций. Там — барыш, выгода и пожива любыми средствами, вздорная слава, навеличенное пустозвонство, мстительность от бессилия, оттого в европейцах и внутренний трепет даже не от факта, а уже от его предчувствия. Здесь — не личная выгода, а справедливость и правда для всех, пусть суровая. Вот ответ и на вопрос, как относиться к людям: так, как они относятся к своему народу и всему окружающему миру, если даже царь и двор ожидают и требуют иного. Не в царе, не в высших сановниках сберёгся российский стержень исторической памяти, а в сознании народном. Народы Европы такого стержня исторической правды в своих личных характерах не имели, взамен им внушён был ужас перед варварством кровожадных, диких русских казаков.

В мире обязательно что-нибудь ломается, когда невозможно старому продолжать быть. Многие люди, пытаясь что-либо сделать, ужасно спешат. Они словно боятся опоздать, как Бонапарт. Однако мудрый Кутузов с меньшими, чем у Наполеона, силами, не стал спешить. Сберегая армию, дал созреть внутреннему слому наполеоновского нашествия, и без станового хребта, имея целью лишь поживу, оно рухнуло почти само собой. Но мне иногда кажется, что на самом деле война была совсем не такой, как мы привыкли о ней думать, как нам официально, через разнообразную литературу и якобы исследования, внушили думать о той войне.

Пока Кокорин говорил, я мысленно сформулировал следующий частный вопрос к нему, который с прослушивания романа вместе с Акико, тем не менее, не давал мне покоя: «Почему идеально гармонизированный Толстым князь Андрей Болконский стоял впереди своего полка в поле и с ужасом и каким-то детским любопытством смотрел, как у его ног вращается прилетевшее от французов и шлёпнувшееся рядом с ним пушечное ядро с горящей запальной трубкой? Смотрел и стоял, и стоял, и стоял. В такой ситуации очень многие из современных нам даже не военных людей, едва увидев упавшее ядро, скомандовали бы солдатам: «Ложись!», а сами молниеносно успели бы оценить, по силам ли им схватить его и отбросить или отпнуть. Либо, что вероятнее, вместе с командой солдатам лечь, рванули с места в карьер, отбежали метров за тридцать и тоже залегли, прежде, чем догорит запальная трубка, и ядро, наконец, взорвётся. Князь Андрей не был тренирован к такой ситуации, другого объяснения у меня нет, зато знал по-французски. Вот тебе и идеал. Сегодня так не живут, тем более, командиры. Когда-то и наши потомки превзойдут нас во всём, конечно, в лучшем смысле этого слова». Но спросить я не успел. Позже осознал, что своим неуместным вопросом сбился бы на мелкотемье.

Вернулась София-Шарлотта.

— Выручай, Зофи, — предложил Андрей, — отдохну, я что-то подустал после дежурства…

И тут вдруг раздался сигнал срочного вызова с карманного компьютера Акико. Она всмотрелась, побледнела и резко встала:

— Это генерал. Извините. Я должна вернуться в наш дом к защищенной линии связи. Остаёшься здесь, — сказала она уже мне и торопливо вышла.

— Я немного слышала из кухни, о чём вы говорили, — сказала София-Шарлотта, устраиваясь в свободном кресле у камина. — Вышло так, что родилась я в атеистической семье. Крещена я единожды, в православии, взрослая, перед венчанием с Андре в Ницце, по настоянию его родных. Первое моё имя получено при крещении, второе — от рождения. Расскажу о том, что интересно в данное время лично мне. Мне хочется продолжить тему о религиях Запада и Востока, о чём не договорила тогда вечером, о чём не принято откровенничать в обществе.

Мой интерес к личности Христа возник на втором году учебы в Сорбонне после прочтения запоем вообще-то довольно трудно читаемой книги Эрнеста Жозефа Ренана «Жизнь Иисуса». И сохраняется по сей день. По-видимому, потребность моя в чистой вере после отрыва от семьи была столь высока, что я повсюду искала наималейшие крохи сведений о Христе, без Которого не мыслила, да и не мыслю своей жизни. Я ничего не имею против икон, у меня одна София, крестильная, небольшая, но я их не коллекционировала, потому что наилучшим изображением Христа считаю картину русского художника Крамского «Христос в пустыне», репродукцию я рассматривала бесконечное число раз и всегда вожу её с собой.

Ренан получил, кстати, основательное духовное образование в семинарии Святого Сульпиция, это в центре Парижа, недалеко от Сены, а я часто проходила там рядом по бульвару Сен-Жермен, по рю де Медичи, гуляла по Люксембургскому саду. Когда Ренан в середине ХIХ века работал в Палестине, проживая там вместе с сестрой, самоотверженно обслуживавшей его всё время работы Ренана над капитальным трудом его жизни «Жизнь Иисуса», простите за невольную тавтологию, книга получилась у него несущей некую печать. В книге, после её окончания, есть приложение. Особенному анализу Ренан подверг четвертое Евангелие, от Иоанна. И в итоге предположил, что автором мог быть не апостол Христа, старый рыбак из Галилеи Иоанн, а живший лет через сто пятьдесят или двести представитель или носитель взглядов философской школы Филона Александрийского, возможно, тоже Иоанн, но другой. А если это был не автор, то серьёзный правщик текста четвертого Евангелия, на языке нашего времени — редактор. Ни соглашаться с Ренаном, ни оспаривать его точку зрения у меня нет ни возможности, — а главное — ни малейшего желания.

Я вначале считала, что он, стараясь копировать действия учёных, о которых тем или иным путём узнал, представлял, внушал себе, что занимается наукой о Христе из такого же, как моё, острейшего желания собрать о Нём истину, отсеивая недостоверное из любой доступной информации, прежде всего, из Евангелий. Но не смогла себе этого подтвердить.

Успокаивала себя, твердя, что Эрнест Ренан, наверное, увидел так, как увидел, и написал свою книгу так, как написал, хотя и понимал, что провоцирует удары критиков на себя. И не успокоилась. Меня не устроило не то, что он осмелился материалистически анализировать Евангелия, за что на него сразу обрушились и церковники, и масса более или менее грамотных верующих, прочитавших первое же издание «Жизни Иисуса». Не устроило меня, как он это сделал, чего он добивался, на что