Читать книгу - "Письма к императору Александру III, 1881–1894 - Владимир Мещерский"

Что сказать о политике внутренней? Увы, ничего утешительного. Впрочем, нет: начну с утешительного. Вышнеградский начал представлять свои проекты дополнительных налогов для покрытия дефицита в Департам[ент] госуд[арственной] экономии. Как только Абаза приехал, он к нему очень кстати поехал, и просил его протекции. Абаза по-видимому остался очень доволен этим шагом, и действительно, с первого же дня самым полным и решительным образом проявил себя в Госуд[арственном] совете защитником Вышнеградского, и по-видимому благодаря этому проекты Вышнеградского пройдут, надо надеяться, скоро и беспрепятственно. Кстати и курьезный факт. Вышнеградский просил [П. А.] Грессера издать приказ, чтобы законные постановления о взимании гербовых марок за разные контракты, счеты^[746], исполнялись в точности, и предупредил о штрафах и о внезапных поверках через полицию и податную инспекцию. Что же оказалось? Смешно сказать! Оказалось, что Грессера приказ как ангельский трубный звук последнего пришествия разбудил всех спящих испокон века: все заорали, закричали, ибо никто никогда и не думал исполнять закон о гербовых марках, и вот в субботу марок этих потребовалось столько, что не хватило их в казначействе. Вот что значит энергия! Но за то криков на Вышнеградского не оберешься.

Но затем перехожу к неутешительному. Ужасное состояние, опасное состояние в делах Министерства внутренних дел: буквально все погружено в спячку, и увы, опять-таки я прав был, говоря о том, что я предчувствую всеми фибрами своего существа, что [В. К.] Плеве ненадежный человек для правительства. Он все время говорит направо и налево, что министерство заснуло, а сам он в своем положении первенствующего в м[инистерст]ве не только ничего не делает, чтобы пробуждать м[инистерст]во и [Д. А.] Толстого хоть бы заочно, но он все делает, чтобы тормозить всякого в министерстве, кто желает действовать энергично и серьезно. Что другое, а я, увы, в чуянии взглядов, улыбок, физиономий ни разу не ошибался; я с первого свидания с Плеве почуял к нему недоверие и убедился чутьем, что это ненадежный и даже опасный человек, ибо он умен и ловок как Вельзевул; никто меня не слушал, и вот теперь уже он добрался до руководительства Минист[ерств]ом внутренних дел, то есть всею провинциальною жизнью, ибо Толстой теперь почти что как игрушка в руках или вернее в уме Плеве, и не дай Бог, чтобы это долго продолжалось.

В России начинает сказываться зловещее последствие такой спячки в Министерстве внутрен[них] дел: чуть ли не ежедневно начинают приходить донесения о восстаниях крестьян массами и о побитии чинов полиции. Передпоследнее Херсонское дело – ужасное дело: всю полицию избили до полицеймейстера включительно, и затем – ни одного энергичного слова и действия власти. А теперь Рязанское дело, под носом у рязанского помещика графа Дм[итрия] Андр[еевича] Толстого, министра внутр[енних] дел. Губернатор приехал в село; крестьяне на колени. Он требует выдачи учителя, поджегшего крестьян к бунту.

Тогда они встают, надевают шапки и говорят: «А если так, то прежде нас бери, а мы его не выдадим!» И губернатор должен был уехать и вытребовать войска. А до приезда губернатора они выпороли всех урядников по наущению этого мерзавца учителя. Все это скверные признаки. По всем толкам, которые я слышу, в виду всех этих фактов, проявляющих, увы, несомненное усиление в крестьянском мире безначалия, явление строгой кары становится государственною необходимостью. Пензенское дело 14 приговоренных военным судом к повешению дает возможность этой каре проявиться^[747]. Разумеется, из 14 достаточно одного или двух предать казни. Лишь бы только кто-нибудь был наказан устрашающе, а не все были помилованы. Я слышал от очевидца, как в Пензе в день объявления приговора военного суда толпы стояли по улицам, в ожидании приговора: было торжественное молчание, чувствовался страх, но затем вдруг настроение изменилось; явились в толпе злоумышленники в виде местных адвокатов, и они начали проповедовать, что правительство не посмеет никого казнить, и умы заволновались… Многие подняли головы.

Одно мне сдается неладно. Зачем на Высочайшее усмотрение представлять такое дело, где начальник округа сообща с министром внутр[енних] дел и юстиции могли бы решить своею властью сами? Что за системы все на Вас взваливать. И если бы Вам благоугодно было бы сие внушить кому о том ведать надлежит, это было бы раз навсегда принято к сведению и к руководству.

Но возвращаюсь к мин[истру] вн[утренних] дел. Толстой поспешил отложить свой возврат до ноября, вследствие Вашей отсрочки в приезде, и затем, вернувшись в ноябре, он намерен ввиду протестов против проекта своего^[748] – начать переговоры, и дело, я предвижу, оттянется на всю зиму. А между тем нужда в этом проекте растет по минутам, каждый час промедления наносит страшный вред правительственным интересам.

Ввиду этого, прислушиваясь к общему, так сказать, говору, смеешь громко в Вашем невидимом, но сердцем чуемом присутствии, сказать Вам, что чем скорее Вы примете в этом деле инициативу, тем лучше. Инициатива может быть двойная или двоякая. Первая могла бы заключаться в том, чтобы поручить Толстому немедленно переговорить с Манасеиным и Победоносцевым и, достигнув соглашения, немедленно же внести в Госуд[арственный] совет записку. Тогда и Толстой проснется, и его два противника сделаются уступчивее, причем я позволил бы себе заметить, что если бы Вы написали Манасеину и Победоносцеву, что желаете, чтобы главные основы проекта гр. Толстого немедленно представлены были в Госуд[арственный] совет, после соглашения с Толстым на счет некоторых подробностей, по которым между ними разногласие, то дело пошло бы, как по маслу. А Толстому Вы бы могли написать, что желаете немедленного хода проекта его, после предварительного соглашения с Манасеиным и Победон[осцевым] на счет подробностей, возбуждающих разногласие.