Читать книгу - "Письма к императору Александру III, 1881–1894 - Владимир Мещерский"

Всемилостивейший Государь!

Господи, как я ожидал в эти дни весточки от Вас с пометкою 30 августа, как светлой минуты освобождения меня из темницы, в которой живу уже столько недель, томясь и мучась ощущением, что Вы сердитесь на меня, но за что, не знаю. С 15 июля^[737] как обрадовался, так доселе все грущу и испытываю падение духа, как раз тогда, когда мне столь нужны силы духа для подъема трудного дела.

Вы себе представить не можете, что это за муки. Как я писал Вам, в этом вдруг наступившем молчании, пройдя и пережив за это лето целый ад мучений от людской злобы и клеветы^[738], я не могу не предчувствовать, что она коснулась и моей святыни, доверия Вашего ко мне, и затем что же? Стоишь перед Вами в бессилии, говоришь Вам, пощадите неповинного, сжальтесь над его страданиями, но кто же сказал, что и на это не последует то же молчание и то же недоверие?

А затем что же? Скажут мне завтра: готовься умирать, я отвечу: готов! Скажут мне завтра: готовься страдать от болезни, от нищеты, от голода, от самых грубых насилий, клеветы, и гонений – я готов…

Но скажут мне: живи, работай, служи своему идеалу, но мирись с поколебленным к тебе доверием того, чья вера в тебя твой культ, я скажу: Боже праведный, сжалься надо мной, я не готов к такой пытке, она свыше моих сил; я годен только поколику есть доверие ко мне, а если его недостает в малом, то откуда же ему взяться в большом? Ничего не значит, отвечает мне светский голос из жизни, работай все-таки. Я и буду работать, работать изо всех сил, работать до конца, но, увы, не та будет душевная сила, с гнетом бессилия на душе, можно ли дать слову ту силу, которая нужна, когда сам ею не владеешь вполне. Вот что меня смущает, глядя на близкое будущее, и через пространства вызывая Ваш дорогой образ, и глядя на него, и вопрошая его. Когда он с чудною улыбкою глядит на меня, Боже, как легко на душе; когда улыбки этой нет, когда тень пробегает по челу, и я вижу зловещую складку, – тогда я уже не свой, в душу вторгается грусть, и с болезненным ощущением я спрашиваю: зачем?

Вот почему, горя желанием работать изо всех сил моих, умоляю Вас, если что имеете против меня, простите мне, простите добрым сердцем, простите в уверенности, что я это прощение если не заслужил, то заслужу трудом.

Близок час начала труда. Не думайте, что я легкомысленно за него принимаюсь. Есть и головная, есть и душевная работа! Имевши столько дела с врагами разного рода, проходивши так часто сквозь строй разных пристрастных и лицеприятных судей и палачей, я поневоле должен более других быть строгим к самому себе и не давать себя в обман иллюзиям и самообольщениям. Приступая к работе над ежедневною газетою, я очень внимательно и, думаю, добросовестно спрашивал себя, наедине и в беседе с друзьями, сделал ли я в моем прошедшем что-либо толкового из печатного моего слова, если ли результаты моего прошедшего, дающие мне право ожидать от будущего какой-либо пригодности.

В этом отношении отрадно свидетельствовать, что мое смиренное суждение о своей деятельности не расходится с мнениями моих друзей и даже моих беспристрастных врагов: толк минувшей моей деятельности заключается в том, что смелостью борьбы за известные идеалы я не дал в печати замирать известным мыслям прошедшего и помешал везде лжелиберализму праздновать полную победу. О многих предметах, о которых никто не смел говорить, страха ради иудейского, я дерзал говорить, и этим отстоял возможность уже потом и другим говорить; почти все реакционные мысли против либерального бреда прежнего времени – впервые были сказаны «Гражданином»; его осмеивали, его обругивали, позорили, но исторический ход мысли совершал свое дело: «Гражданин» все-таки читали, и для многих рассеянных по разным углам России он был так сказать сигналом или вестником, что консервативный элемент не погиб, а жив, а раз он жив, есть уверенность в более светлое будущее.