Читать книгу - "Крушение - Виктор Серж"

протирая стакан: «Седан». Александрина сохранила хладнокровие, но желудок ее сжался, в точности как тогда, когда горничная Клемантина подошла к ней и шепнула на ухо: «Мадам, на двери номера 11 кровь…»

— И что? — сказала она. — Седан — это не Пантен[18]. Они все же не у ворот Парижа!

— Ну почти, — мрачно произнес Беф.

В воздухе повисло такое напряжение, что две девицы с тревогой приникли с улицы к стеклянной двери. Беф повернулся, увидел две женские маски в сгущающихся сумерках и открыл им. «Эмилия, — сказал он тихо, — пойди возьми апельсин…» И с неожиданной нежностью проследил взглядом за блондинкой. «Вот так, — подумал он, — Франция повержена». Больше он ни о чем думать не мог.

Катастрофы обрушивались лавиной одна за другой. Стало известно, что Ипполит Люнер (из дома напротив, «Оптовая торговля позументами»), который поставлял свой товар в Антверпен, Мехелен, Брюссель, уволил семь работниц из пятнадцати «до конца войны». Дамы Лансье внезапно впали в нищету, текстильную мануфактуру в Валансьене, основанную их отцом в 1881 году, захватили немцы; прошел слух, что враг разрушил ее. Генералы и танкисты, оборонявшие Маас, предали, не взорвали мосты и пр. Фронт на Сомме[19] прорван. Нашей авиации больше нет, а бельгийцы, а англичане…

Правительство будет защищать Париж до конца, вновь даст битву на Марне, реквизирует такси! Сообщали, что Париж будет объявлен открытым городом, а настоящая битва за Францию произойдет на Луаре — со всеми шансами на успех, так как враг выдохнется. То ли Жорж Мандель[20] арестовал Жоржа Бонне[21], то ли Жорж Бонне арестовал Поля Фора[22]. Облавы на подозрительных иностранцев на площади Бастилии, возле ратуши, у Шатле, в предместье Тампль, у церкви Св. Павла вызывали панику, но одновременно успокаивали. Так что немецкие парашютисты, спустившиеся в Венсеннский лес, дальше не пройдут, слава Богу! (Если только у них не будет французских документов, сделанных по всей форме…) В Нейи[23] будто бы поймали парашютиста с ручным пулеметом, переодетого кюре.

Грузовики увозили в неизвестном направлении группы высылаемых евреев и иностранцев, хорошо одетых, под охраной молчаливых солдат внутренних войск в черных касках. Оптовые торговцы поднимали цену на вино. В разгар этой сумятицы Муссолини объявил войну Франции[24]. В глазах мужчин в метро стояли слезы гнева. «Если вмешался этот подлюка, дело точно идет к концу!» «Аксьон франсез»[25] непросто было комментировать неожиданный поступок «Диктатора латинской цивилизации»… «Юмани-те»[26], размножаемая на листах писчей бумаги и распространяемая по ночам преданными активистами, продолжала обличать «франко-англо-саксонские империалистические плутократии» и ставить политику СССР в пример трудящимся, мелким торговцам, верующим католикам… «За свободную Францию, великую и счастливую!» Говорили, что на этот раз Америка… Министерства эвакуировали свои архивы, Руан горел, Амьен лежал в руинах.

Однажды на улицу Неаполитанского Короля заехал заплутавший грузовик, принадлежавший какому-то кафе из Лилля. В предрассветный час, когда открываются первые лавочки, появилась эта огромная машина-призрак, покрытая пылью, вся побитая в неведомых столкновениях, медленно продвигающаяся под грузом мебели, матрацев, мешков, перевязанных веревками, спящих детей, похожих на ангелочков, и хозяек с ввалившимися глазами, задремавших, точно сраженные усталостью животные; мадонна с веснушчатым лицом кормила грудью младенца, солдаты с номерами различных частей на вороте, 32-я, 321-я, 126-я, все разгромлены… «Откуда вы?» — спросил кто-то у мадонны, и она ответила: «Из шахтерского поселка под Фимом… Мой муж Пропал…» Она вежливо улыбалась, показывая испорченные зубы. «У вас много разрушений?» — «Нет, шахта цела. А в других местах — не знаю». И, словно извиняясь: «Я проспала всю дорогу…» Грузовик-призрак медленно удалялся в тишине, провожаемый косыми взглядами. Анжела Шаррас выбежала из черноты угольной лавки и бросилась догонять его с пакетиком, который вложила в грязную ручку ребенка. И вернулась — темный силуэт в печальном голубоватом утреннем сумраке. Грузовик, свернув за угол, остался в памяти образом крушения.

Некоторые лавки закрылись. Через квартал проезжали автомобили, набитые людьми и вещами, с нагруженными сверху матрацами и привязанными сзади мешками, велосипедами, детскими колясками… К одной машине был приторочен белый холодильник, забрызганный свежей грязью.

«Вот это бегство! — задумчиво произнесла Александрина. — Богатенькие двинулись на юг. На их месте мы поступили бы так же…»

Странно было видеть проезжавшие колымаги времен прошлой войны, машины, собранные умельцами по частям на кладбищах автомобилей, скрипящие и фырчащие, с номерами Мерты и Мозеля, Артуа, Кот-дю-Нор, Арденн[27]; сидевшие в них беженцы везли все, вплоть до старых кастрюль; из корзин выглядывали кошки, из окошек — собачьи морды и чумазые детишки… «Не понимаю я, — рассуждала Александрина, — эти-то чего спасаются? Что им терять? Гитлеру явно не нужны их драндулеты…» Должно быть, у них нет ни кола, ни двора, ни патриотизма, какой-то сброд, связанный с испанскими красными и бегущий от неминуемой страшной кары. Тон разговоров в бистро «Маркиза» был исполнен глубокой горечи. Ансельм Флотт уже понемногу сдавал? Или, наоборот, демонстрировал отвагу и дальновидность? То, что он говорил еще месяц назад, теперь казалось невозможным. «Все делалось для нашего блага. Жили припеваючи, сорокачасовая рабочая неделя, оплачиваемые отпуска, министерство досуга — а почему не министерство удовольствий, например, бесплатный бордель для рабочего класса? Стоит подать депутатам идею. На заводе “Рено” некоторые получали две сотни в неделю, и за что — хотелось бы знать! А в это время Леон Блюм заново обставил свой дворец. Испанцев уже больше, чем французов. Нам остается только оплачивать счета этих подонков…» Луи Лампрер, торговец требухой, который и хотел, и боялся бежать, зеленел от злости и заходил в своих рассуждениях еще дальше, без разбора валя в одну кучу забастовщиков, коммунистов, пацифистов, фрицев и фашистов. «С тех пор как они вышли из прусских лесов, они только и делали, что разрушали и грабили. Когда же мир избавится наконец от этой нечисти?» Он предлагал создать национальную гвардию. Беф, который сам не вполне понимал, что происходит, возразил против такой непоследовательности:

— Фрицы это фрицы, тут и говорить нечего. (Вздох.) Да только они, месье Лампрер, знают, чего хотят. И работают. Не сорок часов, уверяю вас, а пятьдесят, шестьдесят! А демагогов у них отправляют в Дахау. Они у себя навели порядок. И плетью обуха не перешибешь…

С беспредельно тоскливым видом Огюстен Шаррас тяжко сплевывал на кафельный пол. Ансельм Флотт взглянул на него с неприязнью.

— Вот я, например, уже на ногах с пяти утра и так до двенадцатого часа ночи, иногда мне удается вздремнуть часок после обеда. Закон о сорокачасовой неделе не для меня. И отпуск