Читать книгу - "«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын"

Связь письменная опять, как и полагается, была организована в несколько звеньев с надежнейшими передаточными инстанциями. Был установлен условный язык с тем, чтобы сообщения носили совершенно невинный внешне характер. Сам Бунаков поехал в Берлин, чтобы там дожидаться первых сообщений от товарищей. И вот приходит первое сообщение от товарища из Петербурга. Все благополучно, все идет хорошо. Однако, по привычке к конспиративной работе, Бунаков тщательно изучает конверт и самое письмо.

Все благополучно, но неожиданно одна маленькая деталь останавливает его внимание. На уголке бумажки стоит небольшой карандашный крестик. Что это значит? По правилам члены организации были обязаны не ставить никаких лишних знаков. Бумажка не была листом почтовой бумаги. Это был скорее листок, взятый из тетради. Могло ли случиться так, что крестик уже находился на листке, когда товарищ его извлек из тетради? Конечно, могло, но в принципе это не должно было иметь место. Если же крестик был поставлен кем-то другим, это могло произойти только в полиции.

И Бунаков решил не давать никакого хода предложениям, содержавшимся в письме, а для выяснения послать в Петербург одну девицу, принадлежавшую к группе. Девица уехала и через несколько недель вернулась с сообщением, что крестик был на бумаге до отсылки письма, и подтверждением предложений, содержавшихся в письме. Существо дела сводилось к необходимости личного присутствия кого-то из ответственных руководителей группы. В качестве такового был отправлен один из давних членов боевой организации, бывший матрос с «Потемкина»^[981]. Вскоре от него получилось сообщение о необходимости приезда члена ЦК. Речь шла, очевидно, о самом Бунакове.

Однако, независимо от этой группы и этих лиц, приехал в Париж один старый член партии и сообщил о новых арестах и вероятности новой провокации. Этот член партии ничего не знал о товарищах, посланных в Россию, но даты как-то странно совпадали с датами приезда туда членов новой боевой организации. Было решено больше никого не посылать, а вызвать уехавших в Россию обратно, в Париж, на совещание^[982].

Все уехавшие вернулись, и Бунаков свободно вздохнул, но поставил на обсуждение вопрос о проверке членов организации. Первым подвергся допросу товарищ, побывавший в Петербурге, автор записки с крестиком. Он сразу счел себя лично заподозренным и заговорил с волнением и возмущением об этих подозрениях, ссылаясь на свое безупречное революционное прошлое. Таковым оно и было. Некоторые его замечания вызвали возмущение ездившей для выяснения дела девицы, и прения приняли очень бурный оборот.

Тогда один из присутствующих, старый и уважаемый член партии, стараясь успокоить их, предложил образовать комиссию для расследования дела и проверки всех членов организации. Волнение не успокоилось, пререкания возобновились; девица убежала в нижний этаж домика (дело происходило в одном из парижских пригородов), и оттуда раздался выстрел: она застрелилась^[983]. Тогда было решено распустить организацию и сформировать новую из новых лиц на новых основаниях^[984]. Была избрана тройка — Бунаков, Старынкевич и «старый и уважаемый» член партии, но по разным причинам эта тройка никогда не приступила к работе.

После Февральской революции в делах Охранного отделения обнаружили, что «старый и уважаемый» член партии был давним провокатором. Он сообщил о приезде в Петербург автора записки с крестиком; тот сразу был арестован, завербован в охранку и отпущен. Девица, поехавшая на обследование, была им предана и тоже завербована. Таким образом в инициативной группе боевой организации оказалось трое полицейских агентов.

Эту историю в 1943 году я как-то рассказал жившему у нас Пренану, который был в то время начальником штаба Francs-Tireurs [et] Partisans^[985]. Она произвела на него очень большое впечатление. Еще бы, она показывала, в какой мере ненадежны все меры предосторожности и проверки. Он, впрочем, испытал это вскоре на себе^[986].

На одном из свиданий ты сказала мне, что собираешься хлопотать о моем освобождении в Gestapo на rue des Saussaies. Это меня напугало чрезвычайно. У нас уже были случаи, когда жены и родственницы заключенных, обращавшиеся в это учреждение, бывали арестовываемы и высылаемы в Германию. В моей открытке от 4 февраля 1942 года я упрашиваю тебя не делать этого. И мы имели через некоторое время наглядный пример: Claudette как раз была выслана в Auschwitz именно таким путем.

Наши свидания не всегда проходили благополучно. Feldwebel Bartsch, ведавший ими, очень грубая скотина, 9 февраля придрался к какому-то пустяку и немедленно заставил тебя уйти, а меня с угрозами отослал в барак. В открытке от 10 февраля я пишу, с какими чувствами смотрел вслед тебе, когда ты удалялась, не оглядываясь, а я знал и знаю, какой вид у тебя бывает, когда ты взволнована выше всяких пределов.

Правда, фельдфебеля тут же разделала под орех баронесса фон Келлер, ныне — жена Голеевского. Она сказала ему: «Вы очень грубы. Вы считаете, что вам все позволено, но не видите, что ждет вас. Я должна вас предупредить, что не часто делаю дурные предсказания, но, когда сделаю их, они сбываются. Вы, вероятно, думаете, что очень хорошо огородились тут, на полицейской службе, от фронта. Но не пройдет и двух недель, как вас отправят в Россию, и оттуда вы не вернетесь». Она сказала это с такой уверенностью, что тот побледнел и замолк. И очень странно: действительно, не прошло и двух недель, как он был отправлен на фронт, но сбылось ли предсказание до конца, я не знаю.