Читать книгу - "«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын"

Потерпев неудачу с легальной помощью «декабристам», все мы предоставили свои возможности в распоряжение семейств арестованных. Ты уговорилась с Claudette о включении в мою посылку вещей, предназначенных для ее мужа, и мои посылки удвоились в объеме. То же произошло и с посылками для моих товарищей.

Не всегда эти переговоры с родственниками «декабристов» проходили гладко. Передавая вещи для передачи заключенному мужу, супруга «декабриста» не имела никакого понятия о добросовестности «передаточного аппарата». Во всяком случае, каково бы ни было ее решение, абсолютная корректность при переговорах была обязательна.

Но что сказать о даме, которая приходит к Марье Павловне Калужниной, ведет себя надменно, с презрением оглядывает обстановку, с презрением смотрит на скромно одетую Марью Павловну и задает вопрос: «Какую гарантию вы дадите, что эти вещи будут полностью переданы моему мужу?» Марья Павловна, которая была за десять тысяч верст от подобного рода мыслей и хотела просто и по-человечески помочь товарищам по несчастью, чрезвычайно сухо ответила ей: «Сударыня, в этом деле не может существовать никаких гарантий». Дама ушла рассерженная и стала искать более покладистых собеседников.

Таких случаев было очень много; иные дамы требовали залога с возвратом его при получении сведений о том, что посылка пришла по назначению, не понимая того огромного риска, которому подвергались и передатчик, и передача, и полного бескорыстия русских заключенных в этом деле. Немцы, конечно, сразу поняли, что означает удвоенный вес посылок, и установили надзор за их содержимым. Почти каждый день на перекличках нас стали предупреждать, что мы очень легко можем быть лишены права на посылки и свидания. Евреям грозили, что их переведут на «декабристский» режим.

Первое время пересылка от нас к «декабристам» производилась довольно легко через тех товарищей, которые по своим функциям имели доступ к «декабристам». Один расторопный человек открыл нечто вроде конторы и принимал за умеренную плату посылки с распиской адресата. Посылки грузились в бидоны для супа и вместе с бидонами, налитыми супом, перевозились совершенно открыто от наших кухонь в бараки «декабристов». Это продолжалось недолго. Когда отпала эта возможность, пришлось ограничиться помощью товарищей-ремесленников, и неожиданно открылось новое препятствие.

Среди «декабристов» было очень много богатых людей, которые осаждали передатчиков поручениями и готовы были платить большие деньги. Соблазн был велик, и перед ним люди не устояли. Установился тариф, который рос и стал недоступным для огромного большинства заключенных у нас и у «декабристов». За передачу коробки сардин требовали 300 франков, за ливр хлеба (только передача) требовали 200 франков и т. д. в этом роде. Таким образом мы попадали в безвыходное положение: ни я и никто из моих товарищей не мог платить тысячу франков за передачу недельной посылки.

Я не знаю, поддался ли Гальперн этой порче, но мне часто приходилось по несколько дней уговаривать его, чтобы он согласился передать что-нибудь мужу Claudette. И Гальперн делал это крайне неохотно: мне часто казалось, что бесплатно передавать он не хочет, а брать с сожителя по камере не может. Пришлось искать другие пути.

Таким путем оказался довольно опасный спорт: прямое перебрасывание пакетов через несколько рядов колючей проволоки. Аллея, шедшая вдоль этой ограды, имела на одном конце мирадор с пулеметом и пулеметчиком и почти все время была освещена ярким прожектором. Однако прожектор довольно часто прогуливался, и тогда, пользуясь моментальным мраком, можно было выбежать из-за барака, подбежать к ограде и перебросить пакет. Делать это надо было с большой быстротой и решительностью, чтобы не попасть под возвращающийся прожектор и пули. Нужно ли, не нужно ли, но для острастки пули иногда посылались — к большой опасности для товарищей, пользовавшихся клозетами в другом конце аллеи.

Наконец, чтобы окончательно затруднить эти операции, немцы стали посылать в аллею фельдфебеля с полицейской собакой, и этим сразу облегчили нашу задачу. Фельдфебеля (Бруно) Гальперн подкупил. Бруно с собакой помещался на аллее у нашего барака, успокоенный пулеметчик с мирадора становился менее внимательным, и мы быстро и легко перекидывали через ограду все, что нужно. Более ценные вещи и пакеты передавал сам Бруно, и одна нечаянность вдруг открыла нам, каких грандиозных размеров достигли эти передачи. В одном из конвертов, которые Гальперн передал Бруно, находились деньги. Бруно утверждал, что конверт был плохо запечатан, раскрылся и в нем оказалось полмиллиона — по тому времени сумма значительная. Бруно поступил по-своему честно: взял для себя сотню тысяч и передал остальное. Расписка адресата была на 400 тысяч, что поставило Гальперна в нелепое положение перед отправителями. Не знаю, как уладилось это дело. Несколько дней Гальперн ходил хмурый и встревоженный, потом вдруг повеселел.

Мы поинтересовались, на какие же нужды передаются такие суммы. Оказалось, что некоторые богатые евреи вели переговоры об освобождении через посредство некоторых лагерных офицеров и что существовал «тариф», предусматривавший долю гестапо и долю посредника в этом деле. Иные вели те же переговоры через своих жен, остававшихся в Париже, и говорили, что лагерный путь более надежен и менее опасен, чем парижский. Во всяком случае, в лагере «декабристов» и около него образовалась очень нездоровая атмосфера^[975].

Крайне разнородный состав «декабристов» повел к кастовому расслоению. Те, кто имели средства, питались прилично, но судьба тех, кто средств не имел, показала, что ожидало нас, если бы мы питались исключительно тем, что давали немцы. У нас все-таки существовала взаимопомощь. В наших еврейских бараках она даже приняла характер постоянного режима. Абрам Самойлович Альперин, который озаботился о продуктах для общего стола у евреев, потребовал, чтобы взаимопомощь существовала как предварительное условие. У нас, несмотря на крушение общего стола, все неимущие получали регулярно посылки от комитета с rue Lourmel.

Евреям-«декабристам» посылки, как я уже говорил, были запрещены, и те, кто получал их через нас, по-видимому, не желали делиться с остальными. Правда, J-J. Bernard уверяет в своей книге, что взаимопомощь существовала. Может быть, в пределах некоторых семейных или дружеских группировок, но, помимо этого, ее не было. Кроме того, большинство «декабристов» принадлежало к обеспеченным и хорошо питающимся слоям населения, совершенно незнакомым с лишениями. Поэтому для их организмов голодная норма оказалась катастрофической.

За первые недели пребывания в лагере я потерял 18 килограммов, что свело мой вес к 53–54 килограммам, и, однако, это не вызвало никаких тяжелых последствий. Наоборот, у французских евреев, привыкших к хорошей и даже изысканной пище, похудание от 80 к 65 килограммам сопровождалось всякими неприятными осложнениями. Нужно, конечно, добавить и влияние холода, и отсутствие элементарных удобств. J. — J. Bernard говорит, что играл роль возраст. Конечно, но и мы были отнюдь не мальчишками: Дорману — 67 лет, Голеевскому — 63, мне, Чахотину, отцу Константину и Одинцу — по 58, Филоненко — 54. Вероятно, наши варварские славянские и славяно-татарские организмы устойчивее. Во всяком случае, уже с начала января стало появляться в нашей больнице все большее и большее количество больных «декабристов», и было это весьма печальное зрелище. Те, кого приводили к нам, производили впечатление умирающих, и очень часто они умирали через несколько дней. И среди них было очень много людей моложе 40 лет.