Читать книгу - "«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын"

Относительно некоторых видных деятелей все время высказывались опасения, которые могли бы ускорить их очередь на расстрел. Так было с Cogniot. После каждой новой journée^[957] все справлялись: «А что же Cogniot? Он еще не попал?» И когда встречали, то поздравляли, что еще жив, и по лицу его было видно, что радости ему эта забота не доставляет. Были и такие, которые удивлялись, почему расстреляно столько людей меньшего калибра, а он остается в живых.

Объяснение из немецких источников нам давали следующее: старый подполковник Pelzer, начальник Frontstalag 122 (охватывал группу лагерей; кроме нашего Royalleu туда входил еще лагерь Tourelles, — тот самый, где сидел Левин), имел личную симпатию к двум людям — графу Игнатьеву и Cogniot. Для обоснования первой рассказывали, что во время той войны оба были гусарами, оба командовали эскадроном и находились по разные стороны фронта друг против друга. Их эскадроны неоднократно сшибались, и поэтому старый Pelzer, установив это обстоятельство, сделал Игнатьева начальником нашей части лагеря.

Cogniot был начальником, и очень активным — в хорошем смысле, французской части лагеря, но, в какой мере это было основано на личной симпатии Pelzer и на чем была основана эта симпатия, неизвестно. И притом все-таки мне не кажется, чтобы Pelzer мог активно вмешиваться в определение судьбы заключенных. Вообще многое в немецкой политике по отношению к заключенным было непонятно и противоречиво. По-видимому, единой политики не было, а происходила борьба групповых и личных влияний — весьма кстати для нас^[958].

Ноябрь был для тебя и меня очень тяжелым. Со второй половины октября началась твоя болезнь и продолжалась до конца декабря с разными осложнениями. Я ничего не знал, так как ты скрывала это от меня, но чувствовал, что дело не ладно, писал Pacaud, просил его сообщить мне по телеграфу твое положение. Как мог я не беспокоиться, не видя тебя на свиданиях, а тебя расстраивало мое беспокойство, и ты, не долечившись, отправилась в Compiègne и снова попала в постель.

28 ноября ты попросила Марью Павловну Калужнину повидать меня в лагере. Она сделала это довольно неуклюже, сказав мне, что ты ничем не питаешься, так как все вбухиваешь в мои посылки, что ты, голодная, сидишь в нетопленном помещении, что и легкие и сердце находятся в очень плохом состоянии, — и я был очень все-таки благодарен ей и вместе с тем удручен своим бессилием что-либо сделать. В каждом письме (вот они тут передо мной) я упрашивал, упрашивал и упрашивал тебя и ничего из этого не выходило.

Тебя огорчали также ссоры и склоки в нашей камере — Чахотин, Дорман и Пьянов. Все это уже успокаивалось к тому моменту, когда ты узнала. Я тут был совершенно ни при чем и делал максимум усилий для поддержания добрых отношений. Увидев лично Чахотина и узнав его, ты быстро поняла, в чем дело. Единственно, перед кем я был несколько виноват, так это перед Пьяновым, религиозный фанатизм которого несколько раз задирал, и то в момент его освобождения он подошел ко мне и сказал: «Я очень перед вами виноват; всему причиной — мои отвратительные нервы». И с ним на воле мы встречались всегда самым дружеским образом.

И вот мы на пороге декабря 1941 года. Pacaud приехал за тобой 1 декабря, чтобы отвезти на velo-taxi в Hôtel-Dieu^[959], после хлопот M-me Coquoin. Я думаю, что это было самое правильное решение. Как ни скверны французские госпитали, но в то время тебе лучше было лечиться там, чем одной дома.

Мне, конечно, ты ничего об этом не сообщила, но я чувствовал все больше и больше тоски и по моему внутреннему состоянию понимал, что с тобой что-то неблагополучно. И в моих письмах от 2-го и особенно от 6 декабря я говорю тебе об этом: «Я знаю, что ты больна, и при отсутствии всяких вестей думаю о тебе все время. И разве это могло бы быть иначе? Мы прожили вместе двадцать два года и каких двадцать два года нашей жизни. Мы прошли через очень тяжелые времена, и наша любовь осталась неприкосновенной. Как мог бы я не думать о тебе?»^[960]

В моем письме от 17 декабря я отвечаю на твой вопрос: «Ты спрашиваешь, кто мог встревожить меня по поводу твоего здоровья; никто, кроме моей собственной интуиции, непогрешимой в таких случаях, и это естественно: наш выработавшийся годами „параллелизм“, к счастью, еще не разрушен». Это было совершенно верно, и так оно и осталось до конца.

Приблизительно в то же время ты сделала величайшую неосторожность — пропутешествовала в Compiègne на очередное свидание. Это было 15 декабря. Нужно ли говорить, какой огромной радостью было оно для меня и, вместе с тем, какое беспокойство я испытывал. Это беспокойство ты усилила, проявив, как всегда, смелость и беззаветное сочувствие к чужому горю.

В лагерь к нам привезли тысячу французских евреев. Мы не знали, кто там был, но сделали все, что могли, чтобы придти к ним на помощь. Я еще буду об этом говорить. И вот, как всегда в день свиданий, я стою у ворот, ожидая тебя. Ты писала мне и говорила, чтобы я не дежурил на морозе, но как мог я отказаться от счастья увидеть тебя хотя бы издали, хотя бы несколько секунд?

Ты появляешься, здороваешься с Nachtigal, который был у ворот, и вдруг направляешься к группе французских евреев, явившейся за хлебом для своих бараков, подходишь к одному из них, здороваешься и говоришь: «Ваша жена просила меня передать вам, что все у вас дома благополучно. Вас любят, о вас заботятся и все будет сделано, чтобы вам помочь». И потом направляешься вместе с другими женами в барак для свиданий.

Все мы знали, что такой поступок мог повлечь за собой арест и отсылку в лагерь, и ты тоже знала это и все-таки сделала. Тот, к кому ты подошла, был инженер Bloch, муж Claudette Raphael, как сейчас же объяснила мне. Очень хотелось пожурить тебя за игру с опасностью, но по-человечески я не мог это сделать. Мне всегда было радостно, что ты — такая, а не иная.

А вот еще знак твоей любви. Уезжая в госпиталь, ты беспокоилась, что будет, если я буду освобожден, вернусь домой и не застану тебя. И в госпитале та же мысль тревожила тебя. 4 декабря ты переслала домой письмо: «Мой дорогой Вава; мне снилось, что ты вернулся. Если бы это случилось, то…». Та же мысль в твоем письме от 27 декабря: «К счастью, я надеюсь тебя видеть в понедельник. Кажется, у вас было много новых освобождений. Не будем терять надежды. С нашей стороны Марья Павловна и я ждали вас весь вечер 24-го и весь день 25-го. Не знаю, почему мы в это поверили».

А вот что ты пишешь в письме от 30 декабря по поводу посылок: «Я надеюсь, что вы — достаточно хорошие товарищи, чтобы делиться с теми, кто ничего не получает. Мне кажется, что бедняга муж Claudette находится в таком положении. Ты понимаешь, что с моей стороны нужно известное мужество, чтобы просить тебя, мой дорогой, делиться тем, что я посылаю, но в наше время мы не должны быть эгоистами, и я надеюсь на твою доброту».