Читать книгу - "«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын"

Сегодня поговорю о переселениях. Немцы устраивали их очень часто, без всякой видимой (для нас) причины, но, конечно, руководясь совершенно ясными полицейскими соображениями. Из тех же соображений техника бывала всегда одна и та же: призывали старшего по бараку и объявляли: «Вы имеете полчаса на переселение со всеми вашими вещами из вашего барака в барак номер такой-то. Все, что принадлежит лагерю, должно оставаться на месте; в новом бараке вы имеете все, что вам надо». Начиналась торговля относительно срока: с большим трудом получали часовую прибавку. Что же касается до казенного имущества, то с приказаниями немцев мы не могли считаться: знали, что на новом месте не найдем ничего, и забирали все — полки, доски, кровати, постели, столы, скамьи, шкафы, провода, лампы, все, начисто.

Перетащить это на себе бывало нелегко. Тем более, что всегда были люди, старавшиеся под тем или иным предлогом ускользнуть от этой повинности: один — по сердечной болезни (вполне реальной), другой — по дурному характеру (тоже вполне реальному), а Сергей Степанович Чахотин находил всегда идеологические препятствия. Он предлагал свой «научно выработанный» план переселения, совершенно неосуществимый, и, когда мы отвергали его, заявлял, что принимать участие в работе, ведущейся вопреки научной организации труда, не желает, и уходил, оставляя весь свой огромный скарб. Правда, его сын Женька с лихвой работал и за себя, и за отца, над которым открыто смеялся, но и его сил не хватало на все, и тогда все, кончившие раньше срока свое личное переселение, брались за общий скарб и за помощь отставшим.

Так как я принадлежал к быстрым работникам и не боялся поддать пару, то на мою долю доставалась и переноска чахотинского груза. Когда все у нас бывало закончено, полки водворены, кровати расставлены, матрацы и постельные вещи положены, и мы принимались каждый за раскладку своих вещей на полках, появлялся Чахотин. Его встречали, конечно, насмешками, и его «научная» критика наших действий вызывала общий хохот. А я, не стесняясь, заявлял ему, что его «система» является прекрасным прикрытием для нежелания честно выполнить свою долю работы. И так до следующего переселения^[943].

Нам, работавшим для лагерного народного университета, едва покончив со своим личным переселением, нужно бывало перетаскивать все наше культурное оборудование. Оно состояло из двух черных досок, столов, скамеек, шкафов, полок для книг и, конечно, из самих книг. Путем пожертвований наша библиотека, отправившись от нуля, расширилась и превратилась в серьезное подспорье для занятий и развлечения. Отношение лагерной администрации — неприятно делать эту оговорку, но приходится оговорить, что речь идет о русской части администрации, — было до невероятности возмутительно.

Сначала мы располагали двумя помещениями — лекторской залой и читальней; потом Владимир Андреевич Красинский добавил нам комнатку для лекторов, в которой мы могли спокойно сидеть и работать вдали от шума и разговоров. При первом же переселении нам дали одну комнату на все. При следующем переселении мы получили проходную комнатушку для библиотеки и читальни с запрещением пользоваться ею для лекций. Лекции были перенесены в жилые комнаты и, прежде всего, в нашу «профессорскую» комнату.

Начиная с этого момента, начались совершенно хулиганские выходки: «неизвестные» стащили сначала одну, а потом и другую классные доски. Книги, теми же неизвестными руками, сбрасывались с полок, разрывались на клочки, исчезали. Обращения к графу Игнатьеву не вели ни к чему. Особенно отличались жильцы соседней комнаты, где старшим был Иегулов (я о нем уже говорил). Активный немецкий шпион, Иегулов сгруппировал в этой комнате таких же изменников и занимался постоянным подслушиванием всего, что делалось и говорилось в нашей комнате. К счастью, всю эту группу быстро освободили, и они поехали в Берлин проявлять свои литературные таланты. Нужно ли говорить, что все они принадлежали к гнусному Всероссийскому воинскому союзу?

При последнем переселении мы совершенно лишились всяких помещений для культурной работы, и библиотека приютилась в нашей камере^[944].

Теперь несколько слов о жизни в нашей камере в первые месяцы компьенского сидения. Июль и август жили между собой в очень хорошей дружбе. Это не исключало отдельных столкновений, проявлений нервности, но было общее желание сохранить наш внутренний мир.

Имущие охотно вкладывали свои посылки в общий котел: это делали с полной лояльностью и охотой Николай Александрович Канцель, я, Дорман, в некоторой мере и Левушка (иногда на него нападало раздумье с припадками жадности, но это бывало редко). Филоненко, который получал огромные посылки, давал некоторую часть. Минущин беднился и старался обмануть общий стол; «пролетарий» нашей камеры, Петухов, имел посылки не часто, но каждый раз с удовольствием отдавал наибольшую часть. Художник Улин имел мало, и от него ничего не требовали так же, как и от художника Морозова, который ничего не имел. Пьянов был в общем лоялен.

Летние посылки, да еще в Компьене, содержали много овощей, зелени, фруктов и хлеба. Ты, моя роднусенька, заботилась обо мне, заботилась обо всех нас, и мне постоянно писала, чтобы я делился с неимущими. В эту же эпоху Чахотин имел от своей жены большие посылки (иногда совместно с другими женами она посылала большие коллективные посылки) и тоже делился ими без проявлений жадности. Райсфельд ничего не имел.

Взносы в общее питание обеспечивали всей камере очень достаточную пищу. Время проводили вне барака, блуждая по «улицам» лагеря или сидя на траве. Лагерь примыкал к лесу, был расположен на некоторой высоте недалеко от реки. Воздух был хороший, погоды стояли на редкость и началась серия освобождений, причем от немецкой администрации шли слухи, что скоро освободят нас всех. Это поддерживало хорошее настроение и надежду.

Первым из близких нам людей был освобожден Игорь Александрович Кривошеин — по ходатайству его завода, для которого Игорева изобретательность была необходима. Следующие двое были художник Фотинский, еврей и советский гражданин, и наш Николай Александрович Канцель, тоже еврей. Были ли они зарегистрированы, я не знаю. Мне кажется, что нет.

Эти два освобождения вызвали переполох и возмущение среди зубров. Я думаю, что не обошлось потом без доносов и были сделаны попытки разъяснить немцам их ошибку; однако в данном случае это не повредило ни тому, ни другому. Игнатьев впоследствии приводил это как доказательство того, что доносов не было и что в лагере не было и доносчиков^[945].

Итак, в первые месяцы пребывания в Compiègne жизнь в нашей камере протекала мирно, и коммунальное питание позволяло безболезненно переносить заключение тем, которые ничего не получали. Однако общий стол лопнул довольно скоро. Причиной этого оказались, с одной стороны, жадность и, с другой стороны, обостренное самолюбие и растущая нервность. Кроме того, переселения ввели к нам в камеру людей, совершенно лишенных социального инстинкта.