Читать книгу - "Всемирный потоп. Великая война и переустройство мирового порядка, 1916-1931 годы - Адам Туз"

Но восстановление стабильности в Германии строилось не только на умелой политике Штреземана. Оно требовало болезненных мер по сокращению расходов и повышению налогов. И здесь вопрос о диктаторе обретал особое значение. Чтобы выйти из тупика, созданного группами интересов, подстегивавшими инфляцию, правительство при поддержке СДП предоставило Фридриху Эберту право использовать президентские полномочия^[1361]. Процесс дефляции, запущенный после ноября 1923 года, не щадил никого: резко сократилась численность государственных служащих, уменьшилась реальная заработная плата. Но дефляция имела двойственные результаты. В реальном выражении с декабря 1923 года к новому году сбор налогов в рейхе вырос в 5 раз. Деловые круги Германии никогда не могли смириться со значительными расходами республики на социальные нужды. Но это был хорошо продуманный ход. Штреземан, министр финансов Ганс Лютер, известный своей строгостью, и энергичный банкир Ялмар Шахт, вставший во главе Рейхсбанка после инфляционного краха, в первую очередь стремились восстановить прочность позиций германского государства как внутри страны, так и за ее пределами. Шахт считал Рейхсбанк «единственным местом экономической власти, занимая которое государство в состоянии успешно отражать атаки сил, представляющих особые интересы»^[1362]. После многих лет засилья корпораций и катастрофической инфляции, говорил он, «деловым кругам Германии придется привыкнуть подчиняться, а не распоряжаться»^[1363].

Но при всей направленности этой программы на консолидацию страны результаты выборов в рейхстаг в мае 1924 года были таковы, что даже голосов СДП оказалось недостаточно для принятия конституционных поправок, необходимых для ратификации плана Дауэса, предусматривавшего в том числе и передачу Рейхсбана в международный залог. Более четверти избирателей страны отдали свои голоса за правых: 19 % за ГННП, почти 7 % за гитлеровскую НСДАП. Коммунисты получили почти 13 %. В большинство, составлявшее две трети мест в рейхстаге, должны были войти, по крайней мере, некоторые депутаты от ГННП, которая безоговорочно отвергала Версальский договор и была первоисточником легенды об «ударе ножом в спину». Иностранные державы были настолько встревожены, что американский посол Алансон Хоутон пошел на прямое вмешательство в политическую жизнь в Германии. Он вызвал к себе лидеров ГННП и без обиняков объяснил, что если они отвергнут план Дауэса, то в следующий раз Америка окажет помощь Германии не раньше чем через сто лет. 29 августа 1924 года под сильнейшим нажимом со стороны деловых кругов, поддерживавших партию, депутаты от ГННП в нужном количестве перешли на сторону правительства и проголосовали за ратификацию плана Дауэса. В ответ правительство рейха в знак благодарности националистам формально дезавуировало свое согласие со статьей Версальского договора, в которой говорилось об ответственности за развязывание войны.

Как бы там ни было, но 10 октября 1924 года Джек Морган нехотя подписал соглашение о предоставлении займа, согласно которому его банк при участии ведущих финансистов Лондона, Парижа и даже Брюсселя предоставлял Германии заем на сумму 800 млн золотых марок^[1364]. Заем был предназначен для того, чтобы предприниматели, руководствуясь здравым смыслом, могли использовать эти средства для врачевания ран, полученных в ходе войны. Предложение было, конечно, привлекательным. Эмитенты, действовавшие в рамках плана Дауэса, платили за свои облигации из расчета 85 центов за доллар. Погашение облигаций производилось с 5-процентной премией. Получив заем в размере 800 млн марок, Германия должна была обеспечить обслуживание облигаций общей нарицательной стоимостью в 1,027 млрд марок^[1365].

Морган был в недоумении от роли, которую его заставили играть, и это говорит о том, что изменения в конфигурации мировой политики, происходившие в 1924 году, оказались понятны далеко не всеми. Правительство лейбористов, выступавшее в роли хозяина на проходившем в Лондоне последнем раунде переговоров, стало первым избранным социалистическим правительством, которое управляло самым важным центром капитализма Старого Света. Следуя манифесту партии, выпущенному в 1919 году, правительство должно было работать над созданием платформы для проведения радикальной национализации и социальных преобразований. Но во имя «мира и процветания» оно в сговоре с вашингтонской администрацией, в которой тон задавали консерваторы, и Банком Англии работало над тем, чтобы обеспечить выполнение требований американских инвесторов. В ходе этой работы наносился финансовый ущерб французскому правительству, занятому проведением радикальных реформ. Эта работа отвечала интересам Германской республики, правительство которой на тот момент находилось в руках коалиции, возглавляемой ранее известным поборником аннексий, а теперь изменившим свои взгляды Густавом Штреземаном.

Слово «деполитизация» представляет собой эвфемизм для описания этой общей картины взаимного разграбления^[1366]. Конечно, план Вильсона, получивший название «Новая свобода», не предусматривал такого возвышения Моргана. Да и самому Моргану нисколько не хотелось работать на условиях, определенных в плане Дауэса. И если при Вильсоне в качестве последней инстанции выступало общественное мнение, то теперь окончательное решение зависело от общественного мнения «инвесторов», для которых банкиры как финансовые советники были всего лишь пресс-секретарями. Но, если восемь лет призыв Вильсона к «миру без победы» опирался на коллективное смирение европейского политического класса, то теперь казалось, что, взирая на план Дауэса и результаты Лондонской конференции 1924 года, Вильсон посмеивается, лежа в своей недавно вырытой могиле. Мир был достигнут. Но европейцев среди победителей не было.