Читать книгу - "Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман"

Она влюбилась в Александра. Это пройдет, — и она, усмехнувшись, добавила: — Ей еще рано понимать стоиков, так что не ищи в ней понятливую собеседницу.

— Ваш сын — прекрасный человек, госпожа Леэна… и вы тоже… вы двое — самые достойные люди, которых я знаю! — выпалила Архедамия, и щеки ее снова залил румянец.

— Дитя мое, ты же знаешь, за что меня изгнали из диаконисс? — спросила Леэна негромко.

— Это ничего не значит! — запальчиво произнесла девушка. — Вы оставили вашего сына в живых… тогда… еще маленького… а ведь кто-то убивает своего ребенка, когда тот родится… даже во чреве убивает… а вы решили, чтобы он жил… и как вы страдали вдали от него, когда он рос в далеком Риме… конечно, Марий Викторин[268] — достойный человек, но матери никто не может заменить, даже такой благородный отец.

— Марий Викторин? — удивленно переспросила Леэна.

— Простите, что я говорю это вам, — смутилась Архедамия, но продолжила: — Дело в том, что Каллист врач отправлял на днях письмо в Рим… и адресатом указал Мария Викторина, главу грамматической школы. Все решили, что вы сообщали отцу Александра о его тяжелой болезни.

— О, святые мученики! — всплеснула руками Леэна. — Что за люди живут в Никомедии!

— Если вы нуждаетесь в деньгах, у меня есть несколько дорогих золотых колец, — произнесла Архедамия, протягивая Леэне шкатулку. — Я все равно уже не смогу носить их. Пальцы опухли.

— Дитя мое, — прослезилась пожилая спартанка, обнимая Архедамию, — слава Христу, у меня достаточно средств, чтобы содержать заболевшего сына… Не печалься, что не можешь надеть золото на пальцы! У тебя само сердце — золотое!

Она поцеловала изуродованные болезнью пальцы Архедамии.

— Бедное дитя мое… — произнесла она. — Что делает с людьми тление, пронизывающее этот мир! Ты такая юная, а уже так много страдала и страдаешь.

— Все страдают в этом мире, — отвечала спартанке девушка-стоик. — Такова судьба. Я хочу научиться быть покорной судьбе — тогда я буду свободна. Ищи и найдешь, говорил Эпиктет. Тогда и придет моя элевтерия[269]. Я не боюсь смерти. Я хочу истинной жизни — а она удел лишь тех, кто сам собой управляет. Там, внутри, — при этих словах она ударила себя скрюченной ладошкой в грудь, — там тот источник блага, который не иссякнет никогда.

Леэна молча слушала Архедамию, кивая в такт ее словам.

— Если Иисус принес жертву вселенной, то я хочу сделать это вместе с Ним. Ведь философы говорят, что боги протягивают руку смертным[270], не протянет ли Он руку и мне? Я хочу умереть с Ним.

— Это называется Крещение в смерть Его, — ответила негромко Леэна.

— Да. Я крещусь, а потом буду ждать Его. Логоса, который пропитывает весь мир, как мед — соты. Я буду ждать Его. Он — не судьба, Он — иное. Он протянет мне руку, и я стану свободной тогда, когда уйду к Нему, моему единственному другу.

— Да, Он — не судьба. Он побеждает судьбу, — сказала Леэна, медленно выговаривая каждое слово. — Это так.

— Вы не поняли меня, Леэна, — заговорила Архедамия, на щеках которой вновь вспыхнули пятна болезненного румянца. — Есть судьба, есть Логос, есть вселенная и стихии — никуда не деться. Но я просто хочу совершить вместе с Иисусом то, что Он совершил один…

Ее слова прервал Верна, указывающий обличительным жестом на Прокла, которого тащил Агап. Позади них бежал Фотин, держа в руках садок со свежей рыбой.

— Повтори, повтори, что ты говорил рабу госпожи Архедамии! — кричал он.

Прокл трясся и бормотал что-то невразумительное.

— Не надо, — нахмурилась Леэна. — Повторять сплетни — значит распространять их. Прокл, ты пойдешь работать на поле. Немедленно.

— На поле? Только и всего? Это после того, что он про Мария Викторина говорил?! — возмутился молчаливый Агап.

— Агап, замолчи! — завопил Верна.

— Агап, — сдержанно сказала спартанка рабу, — Марий Викторин — достойный и известный в Старом Риме человек, глава школы грамматиков.

— Вот! — кричал Фотин, тряся рыбой. — Вот именно! Я же говорил вам! А вы не слушали!

— Видишь?! — обернулся возмущенный Агап к Проклу. — А ты… ты, горшок ночной, что трепал?! Что он гладиатор отставной и лупанарий содержит? Что он…

При этом Агап отвешивал бывшему привратнику тумаков, а несчастный скулил и трясся.

— За сплетни о госпоже — просто на полевые работы? — возмущался и Верна. — Да выдрать его пора!

— Агап этим и занимается, — заметила Леэна. — Довольно, Агап.

— А кто это там поет? — вдруг спросила Архедамия.

Леэна поднялась и вышла в сад. К триклинию шли Кесарий, опирающийся на плечо Каллиста и подпевавший своему другу, а Финарета, кружась среди цветника, где только начали оживать потрепанные Севастианом фиалки, играла на кифаре простую красивую мелодию, и ее светлое покрывало окончательно упало с головы на плечи.

— Adesto lumen verum pater omnipotens deus

adesto lumen luminis mysterium et virtus dei

adesto sancte spiritus patris et filii copula

tu cum quiescis pater es cum procedis filius

in unum qui cuncta nectis tu es sanctus spiritus,

Единое, Первоначало, самоизлиянный Источник,

Боже мой, числом мне ли Тебя описать?

Нет Тебе меры, под силу ль числу выразить будет Тебя?

Единый рожден от Тебя, счислению Сам неподвластный,

Неизмеримый Отец, с Ним же Со-Неизмеримый Сын,

Един Единого Отче, что Единого Сына являешь.

Греки зовут Его Логос, Бог, что в недре Отца возлежит.

Причина всего сотворенного, Виновник создания твари.

Ничто из созданных не вошло в бытие без Него…

— Александр, дитя мое! Каллистион! — вскричала Леэна. — Финарета!

Спартанка подбежала к ним, обняв по очереди всех троих.

— Какая прекрасная песня, — сказала Леэна, улыбаясь.

— Это один из гимнов Мария Викторина, — гордо заявил Каллист. — Я ему на днях письмо как раз отправил, а то все забывал. Меня покойный Леонтий врач еще просил.

Настала тишина.

Финарета перестала кружиться, замотала голову покрывалом и выпрыгнула из клумбы с фиалками, сунув кифару Каллисту.

Прокл выскользнул из лап Агапа и понесся прочь, задев Верну. Тот выронил кувшин, и вода растеклась по мраморному полу.

Только Архедамия сидела неподвижно. Ее сильный грудной голос прозвучал, отдаваясь эхом под сводом триклиния:

— Госпожа Леэна, я хотела бы принять Крещение.

Ей никто не ответил, — казалась, даже Леэна немного растерялась — и она продолжала:

— Я хочу попросить вас, чтобы наставили меня в христианской философии.

Леэна с трудом подбирала слова:

— Архедамия, дитя мое… я с радостью, конечно… но примет ли пресвитер Гераклеон такое