Читать книгу - "Возвратный тоталитаризм. Том 1 - Лев Гудков"

Соблазн принципа надежды (и слабость его как мотивации действия) обусловлен его функцией: служить переключателем регистра реальности, перевода одной модальности восприятия реальности в другую — мифологическую плоскость. Нет устойчивых механизмов, которые могли бы преобразовать мотивацию надежд в мотивацию собственного достижения, поэтому всплески ожиданий чуда быстро спадают. Отсюда и хроническое чувство «проигравших» (50 % «выиграли», 23 % опрошенных, по их словам, «проиграли в ходе идущих в стране с 1985 года изменений», затруднились ответить 27 %). Уровень коллективных событий никак не контролируется отдельным человеком, а потому оказывается сферой различного рода мифов, проекций, предрассудков, иллюзий и упований. Здесь никакая рационализация и коллективная солидарность взаимодействия, общих акций и планируемых целей невозможны. Слабость институтов (если рассматривать их с «нормативной», то есть идеологически заданной, точки зрения европейского либерализма и правового государства, хотя правильнее было бы считать это специфическими характеристиками российских институтов) и соблазн надежды определяют условия перевода восприятия реальности («смена регистра») в мифологическую плоскость.

Поэтому колебания в общественных состояниях (представлениях о желаемом состоянии) связаны почти исключительно с действием пропаганды и других мобилизационных механизмов. У 86 % опрошенных нет представлений о том, куда движется страна, или эти представления очень смутны и туманны (декабрь 2009 года). Именно поэтому электоральная «вздрючка» пробуждает не солидарность и расчет, а вневременные надежды, иллюзии. График показателей оптимизма демонстрирует отсутствие собственных механизмов инициативы, достижительности, продуктивности, и потому – зависимость от властей, их обещаний. При этом ресурс «как бы надежд» есть и даже очень значительный: большинство россиян в условиях нынешнего кризиса надеются на возвращение к путинской стабильности и благополучию в самое ближайшее время (в конце 2009 года 57 % опрошенных заявили, что они верят, что улучшение наступит уже в 2010 году, 32 % полагают, что ситуация сохранится, и лишь 4 % настроены мрачно, на ухудшение ситуации).

На протяжении последних 20 лет наиболее распространенные типы жизненных стратегий населения – активное («приходится вертеться, чтобы обеспечить себе и своей семье приемлемые условия жизни») и пассивное («я свыкся с ограничениями») – приспособление к обстоятельствам, в сумме они составляют 55–65 % всех ответов респондентов. Если к ним добавить еще тех респондентов, которые заявили, что в их жизни «ничего не изменилось, что они живут, как жили раньше», и затруднившихся с ответом (то есть тех, кто не в состоянии артикулировать свои жизненные установки), а таких в сумме насчитывается в среднем примерно 18–22 %, то напрашивается вывод о том, что адаптивное поведение и есть доминанта существования россиян.

До июня 2008 года N = 2100; c июня 2009 года N = 1600.

Рис. 11.2. Типы адаптации

Два других варианта поведения: «дезадаптированные» («никак не могу приспособиться к происходящим изменениям», от 15 % в 2001 году до 8–9 % в 2018 году) и «успешные» («удалось добиться большего, использовать открывшиеся возможности», от 7 до 10–11 % за тот же период времени) – располагаются по краям основного массива.

Другими словами, у основной массы населения отсутствуют представления о будущем, ориентации на более высокие ценностные стандарты жизни или соответствующие им стратегии их достижения. Отсюда и возникает эффект ресентимента – смеси социальной зависти («зелен виноград»), глухого раздражения и недовольства существующим порядком распределения благ и возможностей, выливающейся в утверждение о несправедливости нынешней системы власти и устройства общества, распределения государственных доходов или обвинений в корыстности и эгоистичности, коррумпированности власти, присваивающей себе основную часть национальных богатств.

Тем не менее, как показывают кривые массовых надежд на власть или патерналистских иллюзий, всплески «оптимизма» (острые пики кривых) соответствуют периодическим электоральным кампаниям, возбуждающих необоснованные ожидания, быстро спадающие сразу после выборов (рис. 12.2). Очень слабые в 1995–1996 годах, очень сильные в момент прихода Путина к власти, несколько слабея, они проявляются в 2004 году, самые сильные – в момент выборов президентом Д. Медведева, и затухающие – в 2011–2012 и 2015 годах. Президентская кампания 2018 года проходила уже на фоне вялой мобилизации, несмотря на все административные и пропагандистские усилия режима.

Путинские годы (настоящее России, в сравнении с другими периодами правления) оцениваются согласованно и позитивно, и чем моложе опрошенные, тем выше уровень позитивного консенсуса: у самых молодых респондентов – от 16 до 24 лет (то есть 1984–1992 года рождения) этот показатель достигает 83 %, с возрастом он опускается, но и у самых пожилых – от 65 лет и старше (годы рождения: 1920–1942) он составляет 70 %; у низко образованных – 77 %, у людей с дипломом вуза – 72 %. Доля затруднившихся с ответом во всех группах невысока (от 6–10 % до 15 % у самых старых).

Соотношение давших положительную («очень хорошее», «хорошее» и «среднее») и отрицательную («плохое» и «очень плохое») оценки; затруднившиеся с ответом не учитывались; до июня 2008 года N = 2100; c июня 2009 года N = 1600.

Рис. 12.2. Показатели оптимизма

Высокая оценка путинского периода определяется резко возросшим значением «принципа надежды», выполняющего крайне важную роль в конструкции реальности. Нет сомнения, что эти годы были самыми благополучными в новейшей истории страны^[356], однако это благополучие распространялось далеко не на всех (кривые оценок текущего состояния дел в стране и динамики семейных доходов не соответствовали такому радужному консенсусу) и явно носило крайне неравномерный характер. Но фактом остается именно снижение тревожности и негативных ожиданий в ближайшем будущем (табл. 81.2). После кризиса 1998 года (пика негативных оценок) идет устойчивое снижение страхов, хотя и роста позитивных установок тоже не отмечается: доля ответов «самые тяжелые времена уже позади», поднявшись с 6 до 23 % в 2001 году, затем снижается и держится длительное время на уровне 17–18 %, затем, после осени 2008 года, опять поднимается до тех же 23 % в 2010 году, когда у некоторых групп опрошенных восстанавливаются надежды на скорое окончание кризиса или, по крайней мере, его замораживание.