Читать книгу - "Возвратный тоталитаризм. Том 1 - Лев Гудков"

Кроме того, сами эти рамки существенно меняются на протяжении последних 20 лет, в течение которых велось наблюдение за противоречивым процессом перестройки советской системы, ее переходом от тоталитаризма к авторитаризму. Наиболее открытым для трансформации и сближения с Западом, готовности принять западные модели социального устройства и западные ценности был период конца 1980-х – 1990-х годов, характеризовавшийся быстрым развитием кризиса советской идентичности, распространением мазохистского сознания исторического тупика, ловушки, в которой оказалась страна. В эти недолгие годы (1989–1993) в массовом сознании были распространены представления о том, что Россия оказалась на обочине исторического развития, что наша история была цепью чудовищных преступлений и национальных катастроф, а ценой выживания советской системы стали массовая нищета, апатия, стагнация (застой) и все более усиливающийся разрыв с наиболее развитыми мировыми странами Запада^[351]. На фоне кризиса системы и воспаленных комплексов бывшей супердержавы, потери прежней идеологии и сознания своего миссионерства в российском обществе создались предпосылки для рецепции западных ценностей и моделей общественного устройства. Люди плохо понимали, что такое демократия и правовое государство, каков смысл разделения властей и признания неотчуждаемых прав личности, собственности и свободы, но интуитивно понимали, что только ограничение всевластия государства может вести к интенсивному развитию экономики, к повышению качества и уровня жизни, к большей социальной защищенности населения, поскольку все это связано с усилением контроля общества над властью и более высокой степенью ответственности государства перед гражданами. Именно в эти недолгие годы вектор массовых настроений указывал на стремление в Европу, сближение с европейскими странами, готовности учиться у Европы, расширить рамки европеизации страны. Они выразились и в относительно высоком уровне символической идентификации с Европой и европейской культурой, в стремлении к прекращению конфронтации и установлению основ для прочной мирной политики, к поиску всевозможных компромиссов и соглашений, делающих международные отношения и экономическую политику более толерантной и договорной, согласованной. Однако уже с 1994–1995 года пошел обратный процесс – усиления русского компенсаторного национализма и имперского (державного) сознания, который сопровождался ростом консервативных и изоляционистских настроений, всячески усиливаемых антиреформаторскими и антидемократическими политическими силами, обвиняющими сторонников демократии и трансформации системы в падении жизненного уровня, в распродаже национальных богатств, сдаче перед Западом и национальном предательстве^[352].

Блокирующим фактором изменения сознания времени по-прежнему остается архаическое отношение к власти, ее сверхценное значение, обусловливающее понимание ее как силы, конституирующей «общество», владеющей им, «заботящейся» о людях и наставляющей их. Оборотная сторона такого рода патернализма (не представительство различных групп интересов, реализация политических партийных программ, ответственность, короткие сроки функционирования, общественный контроль, а недифференцированность, тотальность, монополизм) проявляется как социальная инфантильность индивида во всех сферах, кроме сферы частной жизни, поддержание значимости гемайншафтных отношений, безответственность сторон взаимодействия во всех ситуациях формальной регуляции. Быстро растущая и широко распространенная социальная зависть, вызванная усилением социально-экономического неравенства, неисполнением патерналистских обязательств власти и соответствующих ожиданий населения, компенсирует эту фрустрацию неудовлетворенности надеждами на чудо и вождя-спасителя (со стороны подданных). Несменяемость власти, ее аккламация и безальтернативность превращается в принципиальные черты государственно-политической системы (ее «здоровый» или, как сейчас говорят, «динамический» консерватизм). Иначе говоря, комплекс «лузеров» (чувство поражения, социальной и политической беспомощности, зависимости от внешних институциональных сил) и «принцип надежды» – взаимосвязанные вещи: у 50 %, а в отдельные годы до 60 % опрошенных россиян отмечается хроническое чувство «проигравших от идущих в стране перемен», «выиграли» от этих изменений – 23 %, затруднились ответить – 27 %. Причем такого рода соотношения очень устойчивы на протяжении последних лет^[353].

Резидуумы утопизма: вытеснение политики из повседневности

Принцип «надежды» работает на институциональное закрепление или инерцию советского «оптимизма», остатков тоталитарной идеологии «нового человека» и «нового общества», превратившихся (в силу неразвитости среды, не подкрепляющей мотивацию действия соответствующими средствами и нормативными ресурсами) в скрытую жажду «чуда», в соблазн психологической иррациональности, заменяющей нормы и навыки рационального расчета своих возможностей и мотивов других лиц (а также веру в собственные силы). Принцип надежды «включает» действие установок государственного патернализма и мифологическое сознание с его сюжетами и формами мышления^[354].

Если мы посмотрим на график динамики массовых ожиданий^[355], то мы увидим, что как подъем, так и спады в оценках будущего зависят исключительно от электоральных компаний: пики «оптимизма» точно повторяют электоральные циклы: 1995–1996, 1999–2000, 2003–2004, 2007–2008 годы, причем политические ожидания “лучшего» всегда чуть-чуть отрываются от экономических, «тянут» их за собой. Это показывает отсутствие в массе российского населения собственных механизмов инициативы, достижительности, продуктивности, другими словами – сильнейшую скрытую зависимость от властей и их обещаний. Патерналистские установки абсолютного большинства не могут быть полностью или даже в значительной мере оправданными действиями самих властей, что приводит к хроническому недоверию и отчуждению, сознанию, что государство (администрация на местном уровне) обязательно обманет, не выполнит своих обещаний, но это никак не влияет на легитимность самой власти. Оба компонента – иллюзии и недоверие образуют типичную структуру двоемыслия, разделяющего зоны действительности на модальные сферы «как должно быть» и «как есть и будет». Это разделение функционально, оно устанавливает барьеры между разными пластами реальности, не переводя представления о легитимности (и ее нарушениях) в план конкретного действия протеста или возмущения лицемерием властей.