Читать книгу - "Цена разрушения. Создание и гибель нацистской экономики - Адам Туз"

Вермахт, вторгшийся во Францию в мае 1940 г., отнюдь не представлял собой тщательно отточенное орудие современной танковой войны^[1139]. Из 93 немецких дивизий, боеготовых на 10 мая 1940 г., лишь 9 были танковыми, и насчитывалось там всего 2439 машин. Этим частям противостояла более моторизованная французская армия, имевшая 3254 танка. Все вместе бельгийские, нидерландские, британские и французские танковые силы насчитывали не менее 4200 машин, по этому показателю сильно превосходя вермахт. И их количественное превосходство не компенсировалось качественным превосходством немецкой армии. Будем ли мы сравнивать вооружение или броню, большинство немецких танков, посланных в бой в 1940 г., было слабее французских, британских и даже бельгийских. Не следует беспрекословно соглашаться и с популярной идеей о том, что объединение танков вермахта в специальные танковые дивизии давало немцам решающее преимущество. Многие французские танки действительно были распределены по пехотным частям, но французы при большом количестве машин могли себе это позволить. Основная часть лучших французских танков была сосредоточена в бронетанковых частях, которые, по крайней мере на бумаге, ни в чем не уступали немецким танковым дивизиям. Также и люфтваффе, несмотря на свою грозную репутацию, не имели численного преимущества. В мае 1940 г. в люфтваффе насчитывалось 3578 боевых самолетов, в то время как общая численность воздушных сил союзников составляла 4469 боевых самолетов. Французские ВВС в мае 1940 г. значительно усилились благодаря доставке более чем 500 американских самолетов, включая отличные истребители, вполне способные сбить немало самодовольных асов из рядов люфтваффе^[1140].

В свете этих фактов успех немцев явно нельзя объяснить подавляющим превосходством в промышленном оснащении современной войны. Разумеется, отнюдь не исключено, что Германия все-таки осуществляла продуманную стратегию блицкрига, но ей просто не хватило времени, чтобы ликвидировать серьезное отставание от Великобритании и Франции, существовавшее в 1933 г. Но если мы вспомним, как беспорядочно протекал процесс германского перевооружения, подробно разбиравшийся в предыдущих главах, то нам будет трудно найти доказательства «стратегического синтеза», о котором говорят сторонники тезиса о блицкриге. Несмотря на то что ускорение и масштабы расходов на перевооружение после 1933 г. были действительно впечатляющими, самой характерной чертой гитлеровского перевооружения является отсутствие какой-либо четкой стратегической идеи – отсутствие реалистических представлений о той войне, в которой действительно могла принять участие Германия. Грандиозные планы вооружения, принятые в 1936 и 1938 г., явно не строились на сколько-нибудь четком ожидании блицкрига. В их рамках приоритет отдавался оснащению и подготовке крупной, но лишь отчасти механизированной армии, стратегических военно-воздушных сил и флота открытого моря. Как мы уже видели, в первой половине 1939 г. эти планы были совершенно спутаны сложившейся в Рейхе острой проблемой платежного баланса. Летом 1939 г., в разгар кризиса поставок, вообще сложно выявить какую-либо внятную стратегию. Начало войны помогло сделать планы более четкими и восстановить прежние темпы наращивания вооруженных сил. Но, как было показано в предыдущей главе, даже в эти месяцы мы не видим никаких указаний на внятную концепцию блицкрига, которая лежала бы в основе немецкой программы вооружений. В том, что касалось армии, наиболее приоритетным было объявлено производство боеприпасов, хотя это решение, по-видимому, в большей степени опиралось на воспоминания о 1914 г., чем на предчувствия того, что случилось в 1940 г. За вложением огромных средств в производство среднего бомбардировщика Ju-88, несомненно, стояла вера в эффективность бомбардировок как средства добиться молниеносной победы. Но этот аспект блицкрига вскоре обнаружил свою полную иллюзорность.

Отсутствие взаимосвязи между работой немецкой военной промышленности и реальными боевыми действиями вермахта станет еще более очевидным, если мы пройдем назад по извилистому пути принятия военных решений^[1141]. До сентября 1939 г. у немцев фактически не существовало плана наступательных операций во Франции. С учетом силы французской армии и ее союзников стратегам вермахта не хотелось задумываться о такой возможности. Первый план, поспешно составленный в октябре 1939 г., никого не удовлетворял. Но судя по всему, именно на этот план с его быстрым северным ударом к побережью Ла-Манша, за которым должна была последовать воздушная кампания против Великобритании, ориентировалась немецкая военная промышленность еще в декабре 1939 г. Ограниченные задачи этого плана не соответствовали неоднократно заявлявшейся Гитлером цели покончить с войной на Западном фронте одним решающим ударом. Но он оставался в силе до середины февраля 1940 г., когда над французской территорией сбили самолет с двумя беспечными офицерами, которые везли с собой портфель со штабными картами. Именно этот случай расчистил путь смелой идее окружающего удара через Арденнский лес, первоначально выдвинутой генералом Эрихом фон Манштейном, блестящим начальником штаба группы армий «А». В декабре 1939 г. Браухич и Гальдер из верховного армейского командования отвергли предложение Манштейна как абсурдное и рискованное. Лишь на последней неделе февраля, после долгих уговоров со стороны Гитлера, они наконец согласились нанести основной частью войск манштейновский «серповидный удар», который в конечном счете принес им столь ошеломляющий успех. Однако к тому времени было уже слишком поздно вносить дальнейшие изменения в программу вооружений. Таким образом, молниеносная победа во Франции предстает не логическим завершением тщательно продуманного стратегического синтеза, а вдохновенной и чрезвычайно рискованной импровизацией, «быстрым военным выходом» из тех стратегических дилемм, которые Гитлер и его генералы не сумели распутать в феврале 1940 г.^[1142]

В ретроспективе ни союзникам, ни немцам не было выгодно описывать тот поразительно хаотичный путь, которым вермахт пришел к своему самому блестящему военному успеху. Миф о блицкриге устраивал британцев и французов тем, что он давал иное объяснение их позорного поражения, кроме военной некомпетентности. Но если союзники были заинтересованы в том, чтобы подчеркивать мнимое превосходство немецкой военной техники, то пропагандисты самой Германии подавали блицкриг в менее материалистическом свете. В конце концов, технологический детерминизм в принципе противоречит волюнтаристским и антиматериалистическим аксиомам нацистской идеологии. Именно это явно имели в виду швейцарские цензоры летом 1940 г., когда они инструктировали свои газеты – один из самых важных источников нейтральной информации в материковой Европе – воздавать должное «грандиозным военным успехам немецкой армии»^[1143]. Чувство беспристрастности и сбалансированности можно было сохранить лишь в том случае, если не прибегать к уничижительному объяснению успехов Германии «машинами» и «использованием техники». С целью прославить свой триумф германская армия заказала фильм, называвшийся Sieg im Westen^[1144]. Как и можно было ожидать, он представлял собой нарезку из кинохроники, в которой много места уделялось впечатляющему наступлению немецких танковых дивизий. Война, безусловно, изображалась как война маневренная, война машин. Но в этом отношении в фильме не проводилось различия между немцами и их противниками. В тех случаях, когда французы и британцы появлялись в кадре, их в первую очередь тоже представляла их техника. Танки и самолеты стали обязательным элементом современной войны. В фильме не содержится ни намека на то, что причиной победы вермахта стало превосходство в технике. В той мере, в которой фильм объясняет победу, в нем говорится ровно противоположное. В самом драматическом эпизоде показывается, как сапер-немец в одиночку подрывает гигантский бельгийский бункер. В ключевом моменте сюжета ближе к концу фильма много места уделено тому, как немцы уничтожают линию Мажино. С помощью ряда выразительных склеек довоенные кадры, снятые внутри сооружений линии Мажино и призванные показать, что ее укрепления построены по последнему слову науки и техники, противопоставляются героическим действиям отдельных немецких солдат, покоряющих их. При этом закадровый голос вещает: «Немецкие юноши, полные идеологического пыла, берут верх над техникой и над материей». Для Гитлера, и не только для него, победа вермахта доказывала превосходство германской расы и гениальность его личного руководства. Это была победа, предначертанная славной немецкой армии, живое подтверждение связи между Третьим рейхом и превратившимся в миф рождением нации в сентябре 1870 г. на том же самом поле боя, в Седане^[1145]. После капитуляции Франции фельдмаршал Кейтель торжественно провозгласил Гитлера Величайшим полководцем всех времен (Grosster Feldheer Aller Zeiten – титул, который нацистский сленг того времени сократил до Grofaz). В официальных заявлениях верховное главнокомандование вермахта приписывало победу «революционной динамике Третьего рейха и его национал-социалистическому руководству»^[1146]. Именно победа во Франции закрепила представление о том, что вермахт непобедим, что он способен преодолеть все препятствия – и этот комплекс превосходства скоро стал приниматься за нечто очевидное в немецком военном планировании. По иронии судьбы разоблачая техническую версию мифа о блицкриге, современные историки сплошь и рядом повторяют то объяснение победы, которое давал сам немецкий режим^[1147]. Считается, что одна из величайших побед в европейской военной истории была достигнута наперекор всему, благодаря гениальности генерала Манштейна и превосходству солдат вермахта на поле боя. Отсюда остается всего шаг до утверждения о том, что в этот критический момент баланс материальных сил никак или почти никак не влиял на исход войны, а из этого, в свою очередь, вытекают вопросы о значении сырья, ресурсов, объемов производства, тактико-технических характеристик и тому подобных приземленных материй. После этого остается лишь поражаться тому, как союзники вообще ухитрились победить^[1148].