Читать книгу - "Песня жаворонка - Уилла Кэсер"

стоит — весь, до последней балки. Во сне я брожу по нему и ищу разные вещи в ящиках и шкафах. Именно в тех, где эти вещи должны быть. Мне часто снится, что я ищу свои калоши в куче обуви, которая всегда валялась под вешалкой в прихожей. Я беру каждую калошу и знаю, чья она, но не могу найти свои. Потом звенит школьный звонок, и я начинаю плакать. Это дом, в котором я отдыхаю, когда устаю. Вся старая мебель и проплешины на ковре — я отдыхаю душой, перебирая их.

Они смотрели в окно. Тея все держала руку доктора. Внизу на реке стояли в ряд четыре броненосца, ярко освещенные, и катера сновали туда-сюда, доставляя людей на берег. Прожектор с одного броненосца светил на огромный мыс вверх по течению, где река круто поворачивает в первый раз. Темно-синее ночное небо было глубоким и чистым.

— Я так много хочу вам рассказать, — заговорила наконец Тея, — но такие вещи трудно объяснять. Вы знаете, моя жизнь полна зависти и разочарований. Начинаешь ненавидеть людей, которые халтурят, но при этом пользуются таким же успехом, как ты. В моей профессии много разочарований и горького, горького презрения! — Ее лицо ожесточилось и словно состарилось. — Когда искренне любишь хорошее, настолько, чтобы пожертвовать ради него всем, чем приходится жертвовать, то нужно так же сильно ненавидеть дешевку. Поверьте мне, бывает такая вещь, как творческая ненависть! Презрение, которое гонит человека сквозь огонь, заставляет рисковать всем и терять все, переплавляет его в хорошего артиста — он сам не ожидает, насколько хорошего.

Взглянув на доктора Арчи, Тея осеклась и отвернулась. Проследила глазами луч прожектора вверх по реке и остановилась на освещенном мысе.

— Видите ли, — продолжала она уже спокойнее, — голос — это случайность. Сплошь и рядом хорошие голоса бывают у обычных женщин, с обычным умом и обычной душой. Взять хотя бы ту, что пела со мной Ортруду на прошлой неделе. Она здесь новенькая, и публика от нее без ума. «Какой чудесный объем тона!» — говорят они. Клянусь, она глупа как сова и груба как свинья, и любой, кто хоть что-то смыслит в пении, увидит это сразу же. Но она так же популярна, как Неккер, а ведь Неккер — великая артистка. Как же радоваться восторгам публики, которая аплодирует этому омерзительному исполнению и тут же притворяется, что ей нравится мое? Если зрители любят ее, то меня они должны освистать и выгнать со сцены. Мы с ней представляем вещи абсолютно несовместимые. Нельзя стараться все делать правильно и не презирать тех, кто делает неправильно. Как я могу быть равнодушной? Если это неважно, то ничто не важно. Что ж, иногда я приходила домой в таком состоянии, как в тот вечер, когда ты впервые меня увидел, полная горечи, словно мой мозг истыкали кинжалами. А потом засыпала и оказывалась в саду Колеров, с голубями и белыми кроликами, такая счастливая! И это спасало меня.

Тея села на скамейку у рояля. Арчи думал, что она совсем забыла о нем, пока она не окликнула его по имени. Голос был мягким и удивительно сладостным. Казалось, он идет откуда-то из глубины — такие сильные вибрации в нем слышались.

— Видите ли, доктор Арчи, то, к чему действительно стремятся настоящие артисты, вряд ли найдешь, заглянув на представление в оперу. То, к чему они стремятся, так далеко, так глубоко, так прекрасно… — Тея набрала полную грудь воздуху, отчего ее плечи приподнялись, сложила руки на коленях и сидела, глядя с отчаянием, придавшим ее лицу благородство, — …что и сказать нельзя.

Не очень понимая, о чем речь, Арчи всем сердцем сочувствовал ей.

— Я всегда верил в тебя, Тея, всегда верил, — пробормотал он.

Она улыбнулась и закрыла глаза.

— Они спасают меня: все вещи из прежней жизни, вроде сада Колеров. Они живут во всем, что я делаю.

— Ты имеешь в виду, в том, что ты поешь?

— Да. Не напрямую, — поспешила разъяснить она, — но как свет, цвет, чувство. Больше всего чувство. Оно приходит, когда я работаю над ролью, как запах сада, влетающий в окно. Я пробую все новое, а потом возвращаюсь к старому. Может быть, тогда мои чувства были сильнее. Ребенок ко всему миру относится как художник. Сейчас я артист в какой-то мере, а тогда всецело была артистом. Когда я впервые поехала с вами в Чикаго, то уже везла с собой самое важное, основу всего, что делаю сейчас. Та точка, до которой я могла дойти, уже была во мне намечена. Но я еще далека от нее, очень далека.

Арчи озарила вспышка воспоминаний. В голове замелькали картины.

— Ты хочешь сказать, что уже тогда знала о своем даре? — изумленно спросил он.

Тея подняла на него взгляд и улыбнулась:

— О, я совсем ничего не знала! Настолько ничего не знала, что не могла попросить вас привезти мой сундук, хотя он был мне нужен. Но, видите ли, когда я уезжала с вами из Мунстоуна, у меня уже было богатое, романтическое прошлое. Я прожила долгую, полную событий жизнь, жизнь артиста, каждый ее час. Вагнер говорит в своей самой прекрасной опере, что искусство лишь способ воскресить воспоминания о молодости. И чем старше мы становимся, тем драгоценней она кажется нам, и тем подробней мы способны воскресить память о ней. Когда мы выскажем всю свою юность, вплоть до последней, тончайшей дрожи, до самой яркой надежды… — она подняла руку над головой и уронила, — …тогда мы замолкаем. И после этого лишь повторяемся. Река спустилась до уровня своего истока. Такова наша мера.

Наступило долгое задушевное молчание. Тея сверлила глазами пол, словно вглядываясь сквозь годы, а старый друг стоял, глядя на ее склоненную голову. Он смотрел на нее все тем же прежним взглядом; и до сих пор, даже когда он просто думал о ней, его лицо принимало все то же привычное выражение, полное заботы и некой тайной благодарности, словно за неизъяснимую сердечную радость.

Тея повернулась к роялю и тихо заиграла, напевая старую мелодию:

Гнал он коз

Под откос.

Где лиловый вереск рос,

Где ручей прохладу нес,

Стадо гнал мой милый[145].

Арчи сел и прикрыл глаза рукой. Она обернулась и заговорила с ним через плечо:

— Давайте, вы знаете слова лучше меня. Вот так.

— Пойдем по берегу со мной.

Там листья шепчутся с волной.

В шатер орешника сквозной