Читать книгу - "Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам - Эдуард Филатьев"

«Люди, которые пишут, что он не мог покончить с собой – не учитывают его стихи. А ведь Маяковский был склонен к самоубийству. И важно задавать вопрос не о том, кто его убил или как – а как он вообще дожил до 37-ми лет при таком мироощущении».

Агент ОГПУ «Зевс» в агентурно-осведомительной сводке сообщал начальству (орфография агента):

«Для тех, кто хорошо знал В.В.Маяковского, смерть его не представила большого изумления и загадки. Это был человек крайне истеричный, болезненно самолюбивый, индивидуальный до мозга костей. Критика и публика не рассмотрела его за той маской, которую он носил всю свою жизнь – маской презрения, видимой бодрости и нарочитой революционности. Стоит прочесть „Про это“, „Люблю“ и те слова из „Облака в штанах“, которые начинаются словами – "Вы думаете это плачет моллерия " – чтоб ясно понять Маяковского».

Другой агент ОГПУ («Михайловский») доносил о точке зрения видного большевика, журналиста и литературного критика Михаила Владимировича Морозова:

«М.В.М0РО3ОВ высказал оригинальный взгляд на причины самоубийства Маяковского, взгляд который расходился с большинством писателей и журналистов.

Он сообщал, что на тему о смерти Маяковского он прочел доклад публичный. Основная мысль МОРОЗОВА заключается в том, что гибель Маяковского явилась для него не только не ошеломляющей (как для большинства) но вполне ожиданной, логической, вытекавшей из его творчества. Целым рядом цитат из произведений поэта, взятых, начиная от самых ранних его произведений, до последних, МОРОЗОВ доказывал, что Маяковский в известном смысле был человек больной, одержимый навязчивой идеей самоубийства.

На протяжении всего своего литературного пути, он на разные лады повторял слова о самоубийстве. Таким образом – по мнению МОРОЗОВА – его самоубийство явилось лишь логическим завершением его литературного пути».

В апреле 1930 года вспомнили и о стремлении Есенина покончить с собой (дескать, он часто заявлял об этом и в стихах своих писал). На эти толки откликнулась (в самом начале 1926-го) и Айседора Дункан:

«…те, кто много говорят о самоубийстве, на деле никогда его не совершают».

Но её слова потонули в потоке совсем иных высказываний. Хотя Валентин Скорятин был с Айседорой солидарен:

«…жонглирование отдельными „смертными“ строчками, призванными убедить нас едва ли не в запрограммированности „выстрела в себя“, встретило резкий отпор того же Н.Асеева: "Подбирают цитаты, пытаются „узаконить“ такой конец выдержками из его стихов, из давних строк, чтобы доказать, что „это у него было“. Какая враждебная ему и всем, кто с ним одинаково мыслил, ерунда! Болтовня эта тем опаснее, что создаёт видимость правдоподобия…"»

Аркадий Ваксберг внимательно рассмотрел официальную («романтическую») причину самоубийства поэта:

«О запутанности в любовных сетях писано-переписано, и роль свою это, конечно, сыграло, но не запутался ли он ещё и в сетях лубянских, что куда как страшнее? Даже если на Маяковского не возлагались по этой части какие-то очень серьёзные функции, но и „мелкие“, а возможно, совсем не мелкие, поручения („дружеские просьбы“), которые давались ему за право свободно, по своему желанию, пересекать границу в оба конца, неизбежно приковывали его кандальной цепью к чекистской колеснице. Из этих цепей вырваться не удавалось никому, тем более что сжимавшие его объятия были вроде и не служебными, а чисто дружескими, лишь они делали его как бы свободным человеком, для которого граница вообще не была на замке».

Валентин Скорятин:

«Действительно, ещё в 30-х годах в печати и в устных выступлениях звучало немало осторожных, но настойчивых намёков на весьма странные обстоятельства гибели поэта. Один из ближайших друзей Маяковского поэт Н.Асеев в беседе со студентами Литературного института (15 ноября 1939 года) заявил: «Что-то здесь неладно, нужно докопаться». Но докапываться никто не стал. В те годы это занятие не сулило ничего хорошего. Тема была закрыта».

Павел Лавут приводит слова Ильи Эренбурга, произнесённые на выступлении в Московском университете:

«Выставка. РАПП. Сердечные дела. Обострённая чувствительность. Он жил без обыкновенной человеческой кожи… Он сокрушал самого себя».

Павел Лавут к этим словам добавил:

«(точнее – его сокрушали. – П.Л.)».

И ещё Павел Лавут написал:

«К концу жизни (начиная с 28 сентября 1929 года) у Маяковского произошли тяжёлые события, которые нанесли ему огромную травму.

Ссылаться на то, что вопрос о причине гибели поэта решит будущее – было бы неправильным.

Таинственность, с одной стороны, противоречивость – с другой, приводят к кривотолкам, порождают сплетни, и всё это, вместе взятое, искажает облик поэта и большого человека.

Чтобы избежать этого, необходимо осветить обстоятельства жизни поэта в последний период…

Сейчас уже мало кто отважится утверждать, что предсмертная записка поэта даёт исчерпывающее объяснение истинных причин трагедии…

Какие же эти обстоятельства?»

Елизавета Лавинская была, пожалуй, самой категоричной и прямой в своих суждениях. В воспоминаниях она написала (неточно указав дату кончины):

«…великий поэт был окружён врагами, которые давили, сжимали в психологические тиски (многого мы не знаем), и самоубийство 13 апреля <…> – это убийство, такое же, как Горького – именно так ощущаю я смерть Маяковского…

Так просто, от личных причин не мог застрелиться Маяковский».

Точно такой же точки зрения придерживался и Валентин Скорятин, искавший (и, как ему казалось, находивший) подтверждения своей версии: Маяковский не застрелился, его убили. Скорятин писал:

«И тут хочу обратить внимание читателя на такую тонкость: тогда никто из присутствовавших (в том числе и П.Лавут) не запомнил, чтобы В.Полонская говорила о револьвере в руках поэта, когда она выбегала из комнаты. Почему? Ведь эта важная подробность/ Она всё сразу бы объяснила: Полонская выбегает – Маяковский тут же пускает пулю в сердце. И никаких сомнений в самоубийстве».

Но, беседуя с Лили Брик, Вероника Витольдовна, видимо, всё-таки сказала о том, что Маяковский достал пистолет и направлял его не неё. Она повторила это и в своих воспоминаниях, перенеся историю с пистолетом на вечер 13 апреля. Только тогда (по свидетельству других участников той вечеринки у Валентина Катаева) Полонская не заходила в комнату, в которой уединился поэт, поэтому он не мог угрожать ей своим маузером. А утром 14 апреля, услышав её категорический отказ на предложение не ходить на репетицию и остаться жить в комнате на Лубянском проезде, Маяковский мог (чтобы хоть как-то подкрепить свои слова и намерения) достать оружие, которое (уже заряженное) лежало в ящике стола.

Не случайно же Лили Юрьевна (в присутствии Елизаветы Лавинской) воскликнула: