Читать книгу - "Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам - Эдуард Филатьев"

Василий Васильевич Катанян:

«ЛЮ считала, что Маяковский по отношению к Норе поступил дурно, написав о ней в предсмертном письме. Письмо на другой день перепечатали газеты, и все узнали об их отношениях. Сделал он это, конечно, с благой целью, чтобы обеспечить её материально, но получилось всё трагично».

Но почему Наталья Брюханенко, которой Маяковский сказал почти то же самое, не посчитала его слова бестактными? Вот какие слова привела она в воспоминаниях:

«– Я люблю только Лилю. Ко всем остальным я могу относиться хорошо или О ЧЕНЬ хорошо. Но любить я уж могу только на втором месте».

Наталья Александровна привела, скорее всего, не все слова. Полностью фразы, произнесённые Маяковским, звучали, надо полагать, так:

«– Из агентесс ГПУ я люблю только Лилю. Ко всем остальным агентессам я могу относиться хорошо или ОЧЕНЬ хорошо, но любить я уж могу только на втором месте».

В своём прощальном письме Владимир Владимирович повторил ту же самую мысль, считая Полонскую такой же гепеушницей, как и Лили Брик. И, прося Лили Юрьевну любить его, он обращался и к ведомству, в котором она служила, надеясь, что и оно не разлюбит его. Какая же тут бестактность?

Многих заставила призадуматься и другая фраза предсмертного письма:

«Мама сестры и товарищи простите – это не способ (другим не советую) но у меня выходов нет».

Аркадий Ваксберг:

«Сразу возникают вопросы: „Это не способ“ – чего? Из какого состояния (ситуации, положения, обстоятельств) Маяковский не советует другим выходить с помощью пули, поступать так, как поступил он? Из любовных неудач? Из отвержения женщинами, хотя всерьёз говорить о каком-либо его отвержении вообще не приходится, и он это прекрасно знал. Неужели Маяковский полагал, что „другие“, потерпев любовное фиаско, непременно захотят стреляться? Если даже это и так, то причём здесь мама? Или речь в этой фразе вовсе не о „любовной лодке“? Не запоздалая ли реакция на травлю в печати? Но опять же – причём тут мама и сёстры? И кто в его окружении („товарищи“) пытался стреляться из-за литературной, пусть даже и политико-литературной грызни?»

«Лодка», которую Маяковский упомянул в своём письме, была скорее не столько «любовная», сколько «лубянская». Ему не хотелось повторять трагическую участь Владимира Силлова, Якова Блюмкина, Сергея Есенина и Алексея Ганина, которой его явно пугал (и запугал) Яков Агранов. Погибнуть от пыток в застенках Лубянки или быть расстрелянным в её подвале Владимиру Маяковскому не желал. Чтобы избежать такого бесславного конца, у него был только один «способ».

Через восемь лет после встречи с Эльзой Триоде Аркадий Ваксберг побывал в гостях у Лили Брик – посидел «за рождественским столом в её квартире на Кутузовском проспекте». Речь, конечно же, зашла о Маяковском. И Лили Юрьевна сказала:

«Володя боялся всего: простуды, инфекции, даже – скажу вам по секрету – „сглаза“! В этом он никому не хотел признаваться, стыдился. Но больше всего он боялся старости. Он не раз говорил мне: „Хочу умереть молодым, чтобы ты не видела меня состарившимся“. <…> Я думаю, эта непереносимая, почти маниакальная боязнь старения сжигала его, и сыграла роковую роль перед самым концом».

Рассуждение логичное, жизненное (всякое бывает), поэтому и звучит убедительно. Но причину трагического исхода совершенно не разъясняет. Не случайно же Александр Михайлов по поводу этого заявления Лили Брик воскликнул:

«Какая „боязнь старости“ в 36 лет! Какая „хроническая болезнь“, мания самоубийства у человека, так страстно отрицавшего подобный уход в стихотворении „Сергею Есенину“, так страстно, нетерпеливо устремлённого в будущее! У человека, который носился с идеей бессмертия!»

В самом деле, почему, внося 4 апреля деньги на счёт жилищно-строительного кооператива, Маяковский ни о каком «старении» не думал, а 12 числа (всего через восемь дней) вдруг написал, что у него «выходов нет»?

И уж совсем непонятными выглядят слова, произнесённые Лили Юрьевной далее (в том же разговоре «за рождественским столом»):

«Мне кажется, в ту последнюю ночь перед выстрелом – достаточно мне было положить ладонь на его лоб, и она сыграла бы роль громоотвода. Он успокоился бы, и кризис бы миновал. Может быть, не очень надолго, до следующей вспышки, но миновал бы. Если бы я могла быть тогда рядом с ним!»

Но Ваксберг принимать на веру эту точку зрения не спешил, очень уклончиво заметив:

«Она была абсолютно убеждена, что вот эта её версия причины трагедии, что именно она достоверна, убедительна и непререкаема. И позже ни разу от неё не отказалась».

Да и сама поездка Бриков за границу выглядит очень странной. Ведь навестив мать и сестёр Маяковского накануне своего отъезда, Лили Юрьевна откровенно призналась:

«– Володя нам надоел!»

А вернувшись в Москву, принялась причитать в течении десятилетий:

«– Если бы я могла быть тогда рядом с ним!»

В июле 1967 года она дала очередное интервью, начинавшееся с фразы:

«– Ничто не предвещало трагического конца».

Но затем следовали такие слова (вспомним их ещё раз):

«Володя страшно устал, он выдохся в непрерывной борьбе без отдыха, а тут ещё грипп, который совершенно его измотал. Я уехала – ему казалось, что некому за ним ухаживать, что он больной, несчастный и никому не нужный. Но разве я могла предвидеть эту болезнь, такую его усталость, такую ранимость? Ведь с него просто кожу рвали разные шавки со всех сторон. Стоило ему только слово сказать: „Оставайся!“, и мы никуда бы не поехали, ни Ося, ни я. Он нас провожал на вокзале такой весёлый…»

С одной стороны – «ничто не предвещало» и «был такой весёлый», а с другой – подробнейшее перечисление невзгод и напастей, обрушившихся на поэта, и неожиданный вопрос: «разве я могла предвидеть?»!

Бросается в глаза и попытка выставить себя в качестве сиделки, которая любовно «ухаживала» за «больным» и «несчастным». Разве Лили Брик когда-либо «ухаживала» за кем-то? Ведь само понятие «ухаживание» предполагает проделывание целого ряда элементарных домашних работ, которыми в семье Бриков-Маяковского занималась домработница. Она и ухаживала за всеми. А завершая этот процесс «ухаживания», Лили Юрьевна театральным жестом клала на лоб «больного» и «несчастного» свою ладонь.

Как бы там ни было, но эту версию Лили Брик активно отстаивала на протяжении без малого полувека своей дальнейшей жизни. Однако сомневавшихся в подобной трактовке причин самоубийства поэта всё равно было предостаточно.